Наташа кивнула и бросилась прочь. Почти побежала.
«Хоть что-то осталось тебе от меня». Господи, если бы ты знал, что нет, кто! у меня от тебя останется! И не на памятьна всю жизнь. Если бы ты только знал! Ну почему я промолчала? Какая же я все-таки дура!
На вещихалат, тапочки, расческу, смешно! ей было наплевать. Выкинут на помойкуда на здоровье! Век бы не сунулась туда, на эту Остоженку! Потому что невыносимо больно. Там прошли лучшие дни ее жизни. А может Наташа приостановилась, замерла. Может, оставить ему записку? Маленькое письмо, где она скажет правду. А тампусть решает. Зато ее совесть будет чиста. Да, именно такоставить записку! Короткую, в несколько слов: «Чингиз, я жду ребенка». Этого хватит. Хватит, чтобы принять решение. А она будет ждать. Ждать, что он решит. Трусиха, слабачка, заячья душа! Испугалась! Но ничего, это можно исправить.
Выйдя из метро, Наташа припустилась на Остоженку. По сторонам старалась не смотретьвсе известно и знакомо до боли, дошла бы с завязанными глазами. Вот кривой клен у магазина «Продукты», пламенеющий в сентябре. Маленькая булочная, куда они забегали за хлебом и бубликами с маком, которые так любили. Молочная с толстенной и вредной продавщицей, неожиданно полюбившей их и оставлявшей им свежий кефир. Ателье с безликим страшноватым манекеном в узком арочном окне, старая аптека, в которой всегда остро пахло сердечными каплями. Детский садик с песочницей, в которой валялись оставленные цветные совки и ведерки. Знакомые лавочки, дворы, высоченные тополя с подрезанными ветками, дворник, скребущий метлой. Мамочки с колясками, осторожно семенящие старушкибожьи одуванчики с авоськами, из которых торчали бутылки с молоком, желтые батоны или рыбьи хвосты. Все это было частью их жизниего и ее. Все это было таким родным и любимым еще совсем недавно, всего-то пару недель назад! И иногда Наташе казалось, что так будет всегда. А сегодня сегодня она прощается со всем этим. И, кажется, навсегда.
Осторожно, словно боясь упасть, она спустилась по ступенькам. И там, в мастерской, наконец разревелась. Неужели их дом теперь будет чужим? Сюда придут другие люди, принесут свои вещи и свои запахи, свои привычки и звуки, свои планы, свои мечты, свои сны? А от них не останется и следа, от их шепота, нежности, надежд и желаний? Здесь будет все иначе, и кто-то снова будет счастлив, как была счастлива она, а кто-то, возможно, будет несчастлив.
Кинув в сумку халатик и тапочки, расческу и щетку, повертела в руках кастрюлю и сковородку, поставила на местовдруг кому-то сгодятся. Взяла в руки бутылку с шампунем и тоже поставила на место. Присела на край дивана, оглядела прощальным взглядом комнату, увидела картину и усмехнулась«что-то осталось тебе от меня». Да уж, осталось И вдруг вспомнила, встрепенулась, порывисто встала, вырвала лист из блокнота, ручку не нашла, но нашла карандаш, присела за столик и написала. Коротко, всего несколько слов. Но для принятия решения их вполне достаточно.
Еще раз оглядела комнату, поднялась, положила листок на кухонный столик, что возле плитки, придавила его стеклянной пепельницей, потом взяла чистую простыню и бечевку, аккуратно упаковала картину, обвела комнатку прощальным взглядом и решительно шагнула к выходу, оставив ключ под старым, пыльным, затертым ковриком.
Она шла привычным маршрутом, стараясь не смотреть по сторонам. Если это ее последняя прогулка по Остоженке, значит, незачем фотографировать это взглядом, незачем запоминать. И вообще, если Чингиз все же уедет, то никогданикогдаона не ступит на эту улицу! Этой улицы для нее в Москве больше нет.
Она так и не узнала, что в тот же день, точнее через пару часов, в мастерскую вошла дворничиха Зойка, красивая, рослая, полудебильная баба, которую пользовали все местные алкаши. По договоренности с почти бывшим жильцом, красивым, чернявым и строгим парнем, которого Зойка почему-то побаивалась, зашла, чтобы прибраться. А что, лишняя трешкане деньги? Зойка шаркала огромными мужскими ботинками, что-то пришептывала, смахивая в помойное ведро все подряд без разборувот еще, некогда ей разбираться! Туда же, в помойку, полетела и Наташина записка. Зойка озверело махала веником, шваркала шваброй с вонючей и грязной тряпкой и приговаривала:
Ничего, не баре! Буду я тут еще колупаться!
Вывалив ведро с мусором в помойный бак«во говна-то набрали!» с чистой совестью Зойка плюхнулась на лавку у подъездаотдохнуть, перекурить и дождаться чернявого, чтобы забрать честно заработанную трешку. А то знаем мы их: сегодня не заберешьзавтра не вспомнят!
Чернявый появился через полтора часа, Зойка даже успела вздремнуть. Как всегда, хмурый, неразговорчивый, странный, хотя и красивый. Не пареньконфетка, не то что Зойкины дружки-алкаши.
Не узнала Наташа и про то, что через четыре года Чингиза не сталовсе та же проклятая болезнь, семейная беда.
Не знала, что молодая, тихая, молчаливая и работящая его вдова осталась бездетнойне получились у них с Чингизом детишки. Зато появились в доме мужчиныодна за другой замуж вышли все сестры, и скоро небольшой домик из силикатного кирпича наполнился детским смехом и плачемодно утешение для несчастной пожилой женщины, потерявшей и сына, и мужа.
Через три месяца токсикоз отпустил, и Наташе стало немного легче. Приезжала Людка, возбужденная и говорливая, спешила поделиться новостями. А новости были ужасные.
Жена ее нового хахаля, как называла его сама Людка, тяжело заболела.
Что там точно, не знаю и знать не хочу! Только знаю, что все по больничкам! Из одной в другую, поняла?
Наташа молчала.
Плохо дело, врубаешься? Людка уперлась в нее взглядом.
А ты радуешься? Желаешь ей смерти? спросила Наташа.
Не ей смерти, а себе счастья! Ты дура, Репкина?
Наташа тихо, но решительно сказала:
Ты, Людка, больше не приезжай. Слышать тебя не могу.
В марте у Таньки с Петей родилась дочка, а в мае, оставив Ростика на попечении бабушек, они приехали в Москву по делам. Увидев Наташин живот, Танька всплескивала руками и запричитала. Остановил ее Петя: