Что сделала цензура? Нет, Людмила П. не запретила книгу. Она даже не выбросила рискованный эпизод. Я только запретила автору описывать детали, вспоминает цензор. Прикосновения, осязание, запахи исчезли из текста. Я посоветовала автору голословно (так!) объяснить читателю, что его герой видел то-то и то-то. Он все сделал, как надо, и мы книгу к публикации разрешили. Меня авторы любили, заключает свой рассказ Людмила П., я была другом и помощником многих азербайджанских и русских писателей.
Бесхитростный, искренний рассказ бакинского цензора дает объяснение некоторым литературным событиям, свидетелем которых я был в Москве в 50-е-60-е годы. И читатели и писатели в СССР как-то привыкли к бесполости отечественных романов и повестей. И вдруг, как гром с ясного неба, грянула история с книгой Галины Николаевой. Николаева, лицо вполне официозное, член Союза писателей СССР, в 1957 году опубликовала роман Битва в пути. Как и полагалось советскому роману, действие происходило на заводе и сюжет крутился вокруг производственных проблем. Но на фоне трудовых буден Николаева позволила себе изобразить томления и страдания двух любовников. Чтобы иметь место для свиданий, эти двое оборудовали себе за городом полуразвалившуюся избенку. Никаких сексуальных сцен в книге не было, просто герои позволили себе интимно встречаться и любить друг друга, не взирая на то, что он был женат, занимал высокую должность и имел в кармане партийный билет.
Критики принялись клеймить роман как порнографический. Бросались они на книгу свирепо, дружно и сообща, и из этого можно было понять, что сверху кто-то давал им команду. Но кто? И, главное, зачем? Николаеву ожидали большие неприятности. Поговаривали об исключении ее из Союза писателей. Однако, в конце концов, дело было замято. Спасли ее какие-то высокопоставленные друзья. Откровенно говоря, мне было непонятно: зачем нужна была травля, почему надо спасать писателя, вся вина которого в том только и состояла, что он коснулся интимной стороны жизни героев.
Но, видно, не случайно так взъярились критики. Была в их атаке некая закономерность. Лет пять спустя, уже в начале 60-х годов, объектом нападок стал писатель Анатолий Медников, автор документального романа о событиях Второй мировой войны. Он получил от цензуры указание коренным образом изменить свою книгу. У Медникова его геройполковник, в полном соответствии с реальной правдой жизни, спал на фронте с медицинской сестройсержантом. Цензура заявила, что такая ситуация нетипична. В годы, когда весь советский народ напрягал свои силы для борьбы с фашистской гидрой, полковник на фронте мог думать только о победе над врагом. О девочках думать он не мог. Если же паче чаяния он и спал в это время с какой-нибудь особой женского пола, то это в крайнем случае была врач госпиталя, по чину никак не ниже, чем капитан третьего ранга. А с медсестрой-сержантом спать полковник не мог. Ни в коем случае. Пришлось книгу переделывать.
Недавно в эмигрантском журнале Синтаксис попались мне строки из статьи видного ленинградского литературоведа профессора Ефима Эткинда. Анализируя многочисленные советские табу, живущий ныне на Западе Эткинд пишет: Герои советских романовособенно в 30-е50-е годыне спали со своими возлюбленными, не отправляли физических нужд, почти не ели, не болели, а если появлялись дети, то как бы падали с неба. Сказаноточнее нельзя. Но дело в том, что запреты не сняты и по сей день. Попытка автора даже в самой скромной форме говорить о сексуальных чувствах своих героев встречает отпор армии редакторов, цензоров, критиков. Не реже, чем раз в полгода, Литературная газета производит публичную порку непослушных авторов, вопреки запрету выводящих сексуальные коллизии на страницы своих книг. Один из недавно битых таким образом вполне законопослушный советский литератор Леонид Бежин в романе Метро Тургеневская позволил своей героине слишком разгорячиться: Я не понимал ее движений, пишет автор, и тогда Сусанна сама расстегнула пуговицу кофты, вся горячая и дрожащая. Я старался ее успокоить, как бы отстраняя то, что она задумала, но Сусанна ко мне прижалась, и мы оба упали на дождевик Эти строки привели критика Литературной газеты в негодование: На дождевик? Среди ясного дня? Что же это, записи сластолюбивого старца?
Открыто говорить о том, что государственная цензура целеустремленно душит всякое живое слово о любви, советские писатели никогда не решались. Вероятно, единственная книга, в которой автор крайне осторожно коснулся пренебрежения к любовному чувству в советском искусстве и литературе, была книга Юрия Рюрикова Три влечения. Конечно, автор не посмел, да и не мог назвать подлинных гонителей. Ему пришлось взвалить вину на неких безымянных писателей и критиков, для которых жизнь тела была чем-то низшим кошачьим, какой-то уступкой человека животному миру. И, тем не менее, говоря о тридцатых, сороковых и пятидесятых годах, Рюриков произнес максимум разрешенной правды: Все реже стала попадаться в книгах настоящая, полнокровная любовь живых людей. Все чаще ее заменяет дистиллированный отвар, настоянный на вздохах и парениях духа, диетическая манная каша, очищенная от всякой чувственности Люди, о которых Ильф и Петров говорили, что поцелуйный звук для них страшнее разрыва снаряда, старались тогда отлучить плотскую любовь от нравственности и разлучить с ней человека. Кое в чем это удавалось им, и не только в литературе. Из живописи и скульптуры на два десятилетия исчезло обнаженное телоодна из самых светлых ценностей, данных человеку природой, один из высших видов красоты, заложенной в человеке.
Мы, современники событий, хорошо знали, что именно имел в виду Юрий Рюриков. В 1962 году глава советского государства Никита Хрущев явился на выставку художников в Московском Манеже и учинил мастерам кисти свирепый разнос за то, что на одной из картин оказаласьподумать только! голая женщина. Картина Обнаженная принадлежала кисти талантливого художника старшего поколения Фалька. Но Хрущев не слыхал никогда фамилию художника и не подозревал о существовании в искусстве того, что известно под именем ню. Он кричал, чтобы немедленно убрали эту голую Вальку. Он бранился и угрожал тем художникам, которые, забыв стыд, пишут, что им приходит в голову. Такой позор и разврат недопустим в советском обществе.
Хотя Хрущев сошел с политической сцены очень скоро после выставки в Манеже (но не в результате своего страстного обличения!), его установки в изобразительном искусстве не были отвергнуты. Предубеждение против нагого тела на картинах осталось. Полотна многих других художников по той же причине были объявлены неприличными. В частности, серьезные неприятности выпали на долю крупного живописца Пластова. Этот вполне официозный художник представил в Государственную Третьяковскую картинную галерею холст, на котором молодая мать, выбежав нагишом из деревенской бревенчатой баньки, торопливо одевает своего только что искупавшегося ребенка. Картина милая, естественная, отнюдь не разжигающая страстей, но руководство Третьяковки отвергло ее из-за непристойности сюжета. Только после многолетней борьбы картина Пластова заняла свое место на стенах государственной галереи.
В провинции столичные строгости удваиваются и утраиваются. Особенно, если провинция глухая. В городе Саранске, столице Мордовской автономной республики, есть картинная галерея. Галерея не слишком значительная. Но часть залов отведена под произведения талантливого скульптора, местного уроженца Степана Эрьзи (18761959). Среди прочих фигур есть у Эрьзи скульптура Лебедь и Леда. Кто не знает древнегреческого мифа о красавице Леде, супруге спартанского царя Тиндарея; восхищенный ее красотой, Зевс овладел ею, превратившись в Лебедя. Тема Леды и Лебедя вот уже две с половиной тысячи лет привлекает к себе художников. Сюжет этот можно найти у многих художников 1516 веков: Леонардо да-Винчи, Перуджино, Веронезе. Миллионы зрителей обозревают полотна этих художников в музеях всего мира. У скульптуры, сделанной Эрьзей, другая судьба. Она стоит в отдельном зале, на пороге которого посетителя встречает строгий смотритель. От девушек и молодых людей страж требует предъявить документ, свидетельствующий о том, что им уже исполнилось 16 лет. Если же у смотрителя возникает подозрение, что посетитель моложе и у него нет при себе оправдательного документа, в зал со скульптурой Леды его не впускают. Таково распоряжение министерства культуры республики. Мне повезло, вспоминает один из посетителей музея в Саранске. Я смог представить смотрителю студенческий билет, в котором значилось, что мне уже 18. И таким образом я получил доступ к знаменитой скульптуре.