Ничто не может превратить ее в пустоту. Она все лежит и лежит внутри меня в своем сияющем гробе. Как если бы она была мой неотъемлемый и необходимый орган. Похоже, так оно и есть. Она моя неотъемлемая рана.
Рана не от того, что она не осталась живой, а от того, что она вообще была.
В гробу, в нежном белоснежном шелке она была завершенной моей болью. Такой красивой и нарядной, как куколка. Если бы я собирала цветок на свое платье, я бы выбрала грубую черную сердцевину и сверкающие, светящиеся в полумраке желтые и белые лепестки.
Я поблагодарила свата и сказала, что дальше сама. Сват кивнул, и я вышла из машины.
В пенсионном фонде женщина сказала, что мне в другое окошко. Я так и сказала, у меня умерла мама, и мне нужно забрать деньги. Работница на меня не посмотрела и дала какой-то надорванный квиток с нацарапанным номером. Сказала ждать, пока загорится мой номер.
Я сидела у табло, держа урну, как драгоценное яйцо, и поглаживая ее. Она была холодная, и в ней был прах человека.
Рядом сидел мужчина в кожаной куртке. У него было немного измятое лицо, но не от похмелья или усталости, а просто такое лицо. Его куртка постоянно скрипела о пластиковую спинку сидения. Он все смотрел то в свой квиток, то в кнопочный телефон. Его номер все не загорался на табло, как и мой.
Я не стала ждать, просто постучала и вошла в кабинет. Там были две женщины, они говорили о своих делах так, как будто они жили в вечном обеденном перерыве. Они дали мне еще один квиток и сказали, чтобы я шла на почту получить пять тысяч сто двадцать семь рублей восемьдесят три копейки. Я подумала, как странно, что человек работал и жил всю жизнь, а ему на смерть дают сущие копейки, гроб и тот стоил дороже. Одна из женщин посмотрела на меня с участием и предложила «пробить» по базе мою маму, чтобы выяснить, не было ли у нее накоплений в других местах. Да какие накопления, сказала я, она всю жизнь перебивалась с копейки на копейку. А та сказала, что я маму недооцениваю, мама скопила в негосударственном пенсионном фонде сто семьдесят тысяч, и я, как правонаследница, могу их получить.
Андрей говорил, что денег у них никогда толком не было, но примерно раз в полгода мама говорила ему, чтобы он собирался на рынок. Они ехали покупать новый телевизор или заказывать шкаф-купе. Перед смертью мама купила новую газовую плиту.
Странное дело, подумала я. Она хранила и копила эти деньги втайне от всех.
Я вспомнила, как за неделю до смерти мама попросила меня снять ее пенсию с карточки и положить в шкаф между простынями и пододеяльниками. Так делала моя бабка, ее мать. В дни рождения и другие праздники бабка заводила меня в спальню, просила закрыть дверь и открывала платяной шкаф. Покопавшись там, она доставала то триста рублей, то пятьсот. Сумма зависела от статуса праздника. На день рождения я получала пятьсот, а на Новый год триста рублей. На них я могла купить себе всё, что захочу. Но потом нужно было принести купленное бабушке и показать, что деньги потрачены не зря. Почему-то я не помню ни одной покупки, но хорошо помню разочарованный бабушкин взгляд. Похоже, я покупала совсем не то, чего от меня ждали старшие родственницы.
Мама хранила деньги в стопке выглаженного белья. Когда я принесла ей семнадцать тысяч, она не могла уже сама встать и спрятать деньги. Сказала, чтобы я сама и положила туда четырнадцать тысяч, а три взяла себе на подарок в память о ней. Я сделала вид, что взяла, но брать не стала. Мама сказала, что я теперь знаю, где деньги лежат. На всякий случай.
Всяким случаем называется смерть. Никто не называет смерть смертью. Смерть называется всяким случаем, уходом и еще разными другими словами, которые не обозначают смерти в бытовой речи. Мама не должна была умирать, должен был произойти всякий случай.
Андрей повез показывать мне собаку. Огромного дурного волкодава, которого они завели с мамой на участке. Мы ехали на его бежевой «Ниве», и меня тошнило. Он говорил разные вещи про загубленный совхоз, про коров, которых раньше держал его отец, про то, как коты едят еду собаки, но мышей не ловят.
Я спросила его, понимает ли он, что мама умирает. Андрей сказал, что он не ребенок малый и все понимает. Я тогда подумала, что если все вокруг не малые дети, то почему смерть называют всяким случаем. Я спросила, что мы будем делать, когда она умрет. Андрей сказал, что не знает. Я сказала, что хочу увезти ее на родину, в Сибирь. Он сказал, что тут уж как сами решите.
Всякий случай бывает в жизни один раз. Я почистила картошку для селедки и села на пол у маминого дивана. Я сказала маме, что никому не будет легко, если мы не поговорим. Она сказала, давай говорить. Я сказала ей, что могу увезти ее в Сибирь. Мама сказала, что это очень дорого. Я сказала, что тело никто не повезет, я могу кремировать тело и привезти ее в Сибирь. Тогда похорони меня возле бабушки, сказала она. Возле Светки не хорони, мы с ней перед ее смертью поругались. И хорони в том костюме, что висит в шкафу, в бежевом. Я сказала, что не смогу кремировать ее в том костюме, потому что он содержит синтетические материалы. Тогда в черном платье по колено, сказала она. Хорошо, сказала я. Хватит говорить, сказала мама, иди чисть картошку, я буду смотреть телевизор. Хорошо, сказала я.
С теткой, двоюродной маминой сестрой, все проще. Она хоронит родственников каждый год и не по одному. Я написала ей на мэйл, что мама умирает и не протянет и двух недель, все совсем плохо. Я попросила ее сходить в администрацию и взять разрешение на подхоронку праха. Тетка написала, что возьмет.
Я упаковала урну в коробку и обшила ее черной тканью. Я была не очень удовлетворена своей работой: коробка получилась неровная, а из ткани то тут, то там торчали нитки. Когда я была маленькой девочкой, меня отправили в кружок рукоделия. Там строгая Людмила Дмитриевна учила меня вязать крючком, вышивать крестиком и шить. Она учила меня делать все аккуратно, как это должны делать женщины. Мама тоже учила меня делать все аккуратно. Но у меня никогда не получалось делать все аккуратно. Мама часто ругала меня за то, что я, после того как помою посуду, нетщательно вытирала вилки и ложки. Однажды бабушка Анна учила меня, как вытирать вилки полотенцем. Она свернула край накрахмаленного полотенца, чтобы получился острый уголок, и показала, что нужно брать каждую вилку и этим уголком протирать между зубьями. Я спросила ее, неужели она так протирает каждую вилку. Каждую, ответила бабушка Анна. Мне стало страшно от тоски.
Я сидела и смотрела на корявый контейнер для урны с маминым прахом и ругала себя за то, что торопилась и была невнимательна. Мама бы сказала мне в таком случае, что я, как всегда, сделала все через жопу. Но теперь нет никого. Я оделась и вышла на улицу. Мне нужна была новая коробка для собачьих круп и несколько пар трусов.
Андрей просил не показывать ему урну. Я взяла в киоске с канцеляркой картонную коробку и купила отрез черной ткани. На сайте авиалиний было написано, что груз с прахом человека должен быть упакован в крепкую коробку и обшит черной тканью. Моя коробка не подошла, она была слишком узкая. Я изрезала ее вдоль и поперек, а пригодный для транспортировки человеческого праха ящик у меня так и не получился. Я пошла в кухню и взяла коробку, в которой лежали корма для собаки. Она была прочнее и шире, из нее я смастерила коробку и обшила ее. Ящик с мамой я спрятала в сумку и убрала на подоконник.
Андрей пришел с работы, окинул взглядом комнату. Обрезки ткани и обрывки картона я не успела убрать. Он постоял, посмотрел на все это и вышел. В кухне он включил телевизор и уже оттуда спросил меня, можно ли хранить в квартире с живыми людьми прах мертвого человека. Вдруг она ночью придет, спросил он. Я ответила, что в Японии и Европе многие хранят прах в жилых домах, и в этом нет ничего страшного. И что если мама придет, то он может с ней поговорить. Ночью она не пришла.
II
Валя, моя двоюродная сестра, написала мне Вконтакте. Она написала, что часто плачет и думает, что вся наша семья проклята. Сначала умер мой отец, потом умерла Света, мамина сестра, мать Вали, потом умерла наша бабушка, теперь моя мама. Мы все прокляты по женской линии, сказала она. Она рада, что родила сына, на мужчин это проклятие не распространяется. Наверное, подумала я, она думает, что и я пытаюсь избежать проклятия. Ведь я лесбиянка, а это значит, что я не женщина, а как бы полумужчина, или полуженщина, или полуребенок. Или получеловек. Уже не знаю, что она там про меня думает. Но я знаю, что проклятие, если оно и есть, на меня не распространяется.