Справедливости ради, в двенадцать-то годков нормально чем-нибудь так смертельно убиться. Но я и разозлился, разозлился страшно и сильно. Захотелось пнуть бедного и несчастного Тисиада, раскровить ему его красный нос.
Разве это справедливо, что я песчинка? Зачем тогда вообще надо жить, если я ничего такого! Ничего особенного! И никто не любит меня!
Ну-ну! сказал Тисиад. Марк, тебя любят родители, братья!
А это тебе зачем, раз ты считаешь себя песчинкой?!
Меня уже было не остановить. Я сорвал с него его мудреный греческий амулет, и бросил ему в лицо. Амулет попал Тисиаду по носу, и под тусклым, хмурым небом кончик этого носа стал еще темнее, налился кровью.
Марк Антоний! крикнул он, но я побежал в сад, под дождь, такой маленький и глупый, что мне до сих пор стыдно.
Как же так, думал я, не хочу быть чем-то маленьким и незаметным, разве моя жизнь не значит ничего? Мне стало так одиноко и страшно в мире, который единственным росчерком нарисовал Тисиад. Я ненавидел этот мирон был очень холодным, лишенным всякого смысла и выхолощенным. Легким, конечно, да, таким же легким и ненужным, как скорлупка от ореха. Я сел под яблоней в грязь и вцепился в свою буллу. Если эта золотая цацка должна была защищать меня от злых духов, значит хотя бы злые духи мной интересовались. Тогда я решил сорвать буллу, чтобы достаться злым духам. Голова же я, а? Невероятный умница.
Короче говоря, я сорвал ее легкосилы мне уже тогда было не занимать, и бросил куда-то в дождь и в грязь.
Не хочу быть песчинкой, сказал я. Каким-то там ничем! Пусть греки будут ничем, если захотят! Я хочу быть всем!
Тут во главе с Миртией подоспели слуги и принялись меня поднимать. Миртия говорила, что я плохой мальчик, даже хуже плохого, я ужасный, чудовищный и невыносимый. И это она еще не заметила отсутствие моей золотой буллы.
Ты же простудишься!
Я мрачно позволил увести себя домой, продрогший, преисполненный вечной печали. Тисиад, взволнованный, ходил по комнате, покрикивая на рабыню, растапливавшую печь.
Что ж, сказал он мне, когда меня повели переодеваться, вдруг совершенно обычным тоном, вовсе не злым, хотя на носу у него уже налился весьма отчаянный синяк. Твой разум не в силах переваривать философские концепции. Ему нужна более мягкая пища.
Я не удостоил его внимания.
Он же песчинка, думал я, как никак. И никто не смотрит на него в этом большом и пустом мире, похожем на скорлупку ореха. Как ты понимаешь, мое настроение было испорчено, и небо, неравнодушное небо, мне вторило, заливаясь дождем. Сам Юпитер выражал бурное негодование Тисиадовой греческой выдумке, это ли не доказательство того, что боги слушают нас и внимательно.
Много лет спустя моя детка скажет мне что-то вроде того, и я в отчаянии стану писать тебе свое печальное письмо про мед и яблоки и про черепах, в надежде, что они все окажутся не бессмысленными.
А красиво все встало в круг, сцепилось в кольцо. Сам горжусь, честное слово.
Так вот, когда я вышел к очагу, Тисиада уже не было, зато ты сидел у огня, совершая свое великое преступление, которое, вместе с моим, повлекло, должно быть, все горечи того дня.
А, может быть, и нет, но разве не хуже это, если не было никакого преступления, и все просто случилось именно так?
Ты опять открыл шкаф с пенатами подле нашего очага и передвигал фигурки, бормоча что-то себе под нос. Гай лежал на полу, запрокинув голову и глядя на огонь.
Луций, сколько раз я тебе говорил не играть с пенатами! сказал я, забыв о своей булле и о собственной неосторожности. Ты опять за свое, играть с домашними богами? Ты бы еще пошел с Юпитером ругаться, умник!
А я, сказал Гай. Притворяюсь мертвым. я ему так и сказал, будешь с ними играться, я умру. Я показываю!
Ты меня не слушал, и я крикнул:
Луций!
От испуга ты выронил фигурку, и она полетела в очаг. Я ринулся к огню, забыв о том, с каким отвращением выкинул свою буллу, преисполненный праведного гнева и всего такого, страшно подходящего сложившейся ситуации.
Не помню, чтобы я боялся. Как-то промелькнуло в голове то, что отец (сам человек слабый душой и телом, в отличие от нашего ненаглядного дядьки) говорил при каждом удобном случаерод Антониев происходит от самого Геркулеса, и никак иначе.
А потомкам Геркулеса не стоит бояться совать руки в огонь, да и вообще чего-либо.
Гай отшатнулся, ты прижал руки ко рту, но вам обоим хватило мозгов быть тихими. И я вытащил, да я вытащил, фигурку из огня, так быстро, что сначала не почувствовал никакой боли. Даже стукнул тебя обожженной рукой, больнее, чем хотел, не рассчитав силу, так что голова твоя беззащитно дернулась, и я преисполнился жалостью вместо злости. На щеке у тебя осталась красноватая капелькато, что выделилось из моей кожи под коротким, но сильным воздействием огня.
Умник, мать тво
Тут я заметил, что выронил фигурку на пол.
Теперь и я согрешил из-за тебя, мы оба умрем!
Гай схватил фигурку с пола и принялся обтирать ее об тунику, стараясь удержать, несмотря на жар.
Она не грязная, сказал я, мрачно рассматривая свою руку.
Если мы зажигаем пенатам свечи, значит они любят огонь. Если весталки не гасят огня, оберегающего Рим, значит огоньэто хорошо.
О великий жрец Гай, сказал я. Спасибо, что почтил нас своими мудрыми мыслями. Он ее уронил!
Гай вскочил на ноги, такой маленький и бледный, похожий на лесного зверька, показал острые зубки.
Но уронил в огонь! А огонь это хорошо!
Рука выглядела много лучше, чем я ожидал. Дядька однажды рассказывал нам, как люди пахнут, когда горят. Я так не пах, во всяком случае, если я правильно понял дядьку.
Я выхватил фигурку у Гая и поставил к остальным пенатам в шкаф.
Ты плакал, и я прижал тебя к себе, поцеловал в макушку.
Ладно, сказал я. Все, ты не виноват.
У тебя рука болит, сказал ты.
Что правда, то правда. Ладонь покраснела и припухла, а в одном месте даже образовался крошечный кровяной развод. Кожа, подумал я, здесь была тоньше, должно быть.
Если узнают, нам всем достанется, сказал я. В ваших же интересах хранить тайну.
Не в моих, сказал Гай. Я не виноват.
Виноват уж тем, что рядом был. И получишь у меня, если проболтаешься.
Потом я прижал к себе и Гая, обнял вас покрепче и сказал:
Вам конец, если кто-то узнает.
Вполне доходчиво.
А что делать с твоей рукой? спросил ты.
Само заживет, сказал я. Не волнуйся. Если не откроешь рот свой, назавтра все пройдет уже.
Тут Миртия позвала нас и велела встречать маму. Я старательно прятал свою обожженную руку и чувствовал себя, можно сказать, куда лучше прежнего. Теперь я был уверен, что, как защитник пенатов, обрадовал сердца наших родовых богов, и, во всяком случае, они, снова любят меня.
А, может, и Юпитер гневался дождем и грозой на Тисиада за то, что он выставил его таким безразличным к человеческим радостям и тяготам.
Если мы не нужны ему, так зачем Юпитеру наши быки? Получалось не слишком-то логично. Марк Антониймолодец, хоть и срыватель амулетов, зато спаситель богов. Тисиадтак себе, не молодец, как все греки, которые думают слишком много.
Я даже перестал на него злиться, наоборот, проникся к нему любовью и жалостью, как к существу, за которым не положен ничей зоркий глаз. Так жалеют сирот, лишенных материнской ласки и отцовского наставления.
К ужину, словом, ко мне вернулись и аппетит, и вера в человечество и много чего еще, разве что рука болела.
Марк, не хватай, пожалуйста, сказала мама. Но наш стол ломился от вкусностей, поэтому исполнить ее пожелание было нелегко.
Ты помнишь маму? Красивее всего она становилась при свете свечей и ламп. Мы с тобой вовсе на нее не похожи, разве что Гай, да и тотсовсем немного, чем-то неуловимым.
У мамы нашей, как это водится у Юлиев, вытянутое лицо с острыми чертами и большими, печальными глазами. У мамы жидкие волосы, а брови и ресницы так тонки, что едва видны. Если описывать ее последовательно, получается, что красавицей она не была, но никто из видевших ее при золотых язычках свечного пламени, не мог отрицать благородства и нежности, которые вдруг проявлялись в этих не слишком гармоничных при всяком другом освещении чертах.