Он, конечно, подмечал и некоторые твои недостатки, продолжал Цезарь. Но они по его мнению были не существенны по сравнению с присущей харизмой.
Я думал, он не хотел, чтобы я как-то в чем-то участвовал, пробормотал я. Язык будто отнялся, и мне стало стыдно, что я не могу оправдать слова Публия перед Цезарем. Но он ничего от меня и не ждал.
И сейчас ты скажешь, добавил я. Что мне стоит куда-то пойти и что-то сделать, чтобы не пропал даром мой удивительный талант? Умно. Лестью меня можно подмазать на что угодно.
Цезарь тихонько засмеялся.
Нет, Антоний. Не думаю, что ты потеряешь этот талант даже, если не будешь ходить никуда и не будешь делать ничего. Но мне приятно узнать, что это за пасынок Публия, которого он так любил.
Больше всех? спросил я по-детски.
Цезарь ответил, что не знает.
Но говорил он о тебе много.
Мы молчали. Мои кроссовки промокли и хлюпали, я смотрел себе под ноги на жидкую серую грязь и подгнившую траву.
Вдруг я спросил, необычайно доверившись этому человеку.
Тогда когда же мне перестанет быть больно от его смерти?
Спросил я так, будто бы этот вопрос оканчивал длинный монолог, которого я не произнес. Но он висел в пустоте. Я думал, Цезарь меня не поймет. Но он, по-видимому, понял.
Мой отец умер у меня на глазах, когда мне было пятнадцать. Сердечный удар. Мы с ним разговаривали и, Цезарь посмотрел на свои ноги. Он наклонился застегнуть сандалии. Вдруг лицо его стало бледным, и он прижал руку к груди, попытался подняться и не смог. Я не сразу сумел сообразить, что происходит. А когда сообразил, он уже не дышал. Тебе нужно представить, что это был за день. Лето, солнце, открытая дверь на улицу, за которой все зелено, и самый простой разговор. Он, думаю, и сам не понял, что умирает.
Умирать летом тяжело, сказал я. Цезарь покачал головой.
Легко, сказал он. Но я и до сих пор не могу в это поверить. Мне кажется, он здесь, со мной, за моей спиной. Иногда, когда я чувствую себя одиноко, начинает казаться, что он наоборот очень далеко. Но в царстве Плутона, среди моих мертвых, его как будто нет. Где-то далеко это, скорее, значит в другой стране.
Я слушал его очень внимательно. Пойми правильно, Луций, если бы такое рассказал я, выглядело бы так, словно я снял с себя кожу перед незнакомым человеком. Но Цезарь всегда был отдельно от чувств Цезаря, и вышло так, словно я прочитал кусок чьей-то истории много после того, как исчез последний ее участник. Я не испытал никакой неловкости.
Да, сказал я. Тут не знаешь, что лучше. Верить или нет.
Не знаешь, согласился Цезарь. Смерть вообще такая область, в которой очень сложно знать что-то определенно. Я не могу тебе ничем помочь и не знаю, когда будет легче.
Он сказал это так честно и просто, что я возблагодарил его за отсутствие помощи. Я сказал:
Мне важно знать, что у кого-то тоже умирали отцы. Это очевидно, ноне очевидно. В общем, ты понимаешь.
Понимаю, сказал мне Цезарь, и на этом, в общем, мы расстались. Нет, по-моему, каждый из нас говорил еще что-то, но это уже было не существенно.
С той самой минуты, задолго до того, как все для меня завертелось в политическом смысле, я уже был человеком Цезаря.
Он ушел, а я остался стоять в саду и думать о том, как мне невыносимо больно. Пошел снег, и я ловил снежинки ртом, чувствуя эту неутихающую, но очищающую тоску.
А в конце декабря были Сатурналии, первые Сатурналии без Публия. Погода снова наладилась, стало хорошо. Наступил первый праздник без Публия за долгое-долгое время. Мы обменялись подарками и сели за стол вместе с нашими рабами (оставались только самые близкие). Миртия, ее дочь и Эрот тоже тяжело переживали нашу потерю. Разговор не клеился, и, обычно такой веселый, праздник казался тягостным.
Миртия вздохнула:
Ох, моя девочка, как тяжело тебе пришлось.
Мама кивнула. Под этим знаком, можно сказать, прошел весь вечер. За окном было так шумно, гулянья, крики радости, запахи праздника. А у нас доматоска и уныние. Помню, я не выдержал долгого молчания, вскочил и сказал, что пойду пройдусь.
Не могу здесь быть, рявкнул я. Мне все надоело!
Ты сказал:
Молодец, Марк. Вот это семья у нас, правда? Вот это глава семьи!
И, кажется, это был первый раз, когда ты злился на меня по-настоящему.
Я и сам, по прошествии времени, не горжусь тем поступком. Я оскорбил всю семью и ушел непонятно куда. Непонятно, и я не преувеличиваю. Я совершенно не помню той ночи, ни единого ее кусочка. Даже не знаю, где я умудрился так нажраться. Ума не приложу, до сих пор одна из величайших загадок жизни великолепного Марка Антония.
Мы с тобой вроде и не поссорились, но мне стало так обидно от твоих правильных слов, что я постарался утопить их побыстрее. Но, какая ирония, слова эти остались, а ночь, без сомнения приятная, пропала.
Сознание вернулось ко мне только на рассвете. Сначала пришли звуки: я горланил какую-то песню непонятно с кем. Потом пришел синий цветнебо на исходе ночи, и все вокруг им облито. Потом пришла тошнота, и меня вырвало прямо на прекрасные и вечные камни нашего великого города.
Кто-то продолжал горланить песню, но слов я почти не разбирал. Потом я утер рот и посмотрел на своего спутника. Это был очень высокий и очень тощий молодой человек примерно моего возраста. Он весь казался смешным, нескладным и нелепым, впечатление это лишь усиливалось от того, каким он был пьяным.
Ты кто, мать твою? спросил я, стараясь сфокусировать на нем взгляд. Волосы у него были чуть более длинные, чем это положено по этикету, кудрявые-кудрявые, а носочень длинный, с горбинкой, такой нос, который и надо помещать не в свои дела. По всему лицу у парня были рассыпаны задорные веснушки, куда больше чем у тебя, и были они темнее. Живые черные глаза косили от выпитого, и он шатался, даже стоя на месте.
Наконец, парнишка начал заваливаться назад, и я удержал его одной рукой.
Кто? спросил он. Я? Да меня стыдно не знать.
Язык у него так заплетался, что то и дело вываливался изо рта. Тогда я легонько дал ему по морде, для немедленного просветления ума, так сказать.
Премного благодарен, сказал он. Теперь вернемся к главному вопросу.
К какому? спросил я.
Вокруг нас никого не было, и я не знал, где мы вообще находились. Я потер глаза, снова оглядел местность, пытаясь понять, что происходит. Тихая рассветная улочка.
Мы в Риме вообще? спросил я.
Я не знаю, ответил он, нахмурив густые брови. Без понятия.
Я толкнул его в плечо.
Продолжаю свой вопрос.
Повторяю свой вопрос, поправил он меня машинально.
Не умничай, сказал я, жмурясь от совсем нежного утреннего синего света. Где мы, сказать нельзя никак, решил я, превозмогая леность мозга. Просто тихая сонная улочка, на которой и праздник давно улегся. И времятонкая перепонка между ночью и утром. Где-то бесконечно далеко разносились пьяные, радостные голоса, но не здесь.
Тихо, подумал я, будет еще долго. Сатурналииникому не надо на работу, люди только улеглись спать, и мы можем стоять одни еще долго, и никто не прояснит для нас ситуацию.
Парень сказал:
ЯГай.
Отлично, ответил я. Теперь понятно, это все упрощает.
Он снова нахмурился, пошевелил бровями, напрягая разум.
Гай Скрибоний Курион, сказал он. С очевидностью. А ты кто?
Марк Антоний, ответил я. Великолепный, если что.
Это твой когномен? Как Помпей Великий?
Да, сказал я машинально.
Тогда почему я не знаю Антониев с таким прозвищем?
Потому что ты идиот. Ты вообще хоть кого-нибудь знаешь?
Да, сказал Курион. Маму твою.
И я ему вмазал.
Моя мамачестная женщина, сказал я, стоя над ним. Он легко повалился и утирал кровоточащий нос.
Я такой пьяный, сказал он. Что мне даже не больно. А что мы с тобой пели? Я не могу не допеть песню, если начал ее петь. Меня прямо дрожь берет от этой мысли.
Я помог ему подняться и сказал.
А я откуда знаю? Я вообще ничего не помню.
Да, сказал Курион. Знакомая проблема. Откуда я тебя знаю?
А ты меня и не знаешь.
Гай Скрибоний Курион. Очень приятно.
Марк Антоний, сказал я, не совсем понимая, сколько раз мы уже представились друг другу. Если учитывать наше первое, трезвое или относительно трезвое, знакомство, то как минимум трижды.