Вот такой же взгляд. В остальном мире мне более не встречалось ужаса и отчаяния именно этого толка.
Но, признаюсь честно, больше всего меня пугали все-таки не приступы ярости Гая, а выхолощенность и безразличие, которые охватывали его между ними. Скажу тебе так, Солнце, я даже ждал, когда нашу Луну в очередной раз накроет красная пелена.
Потому что тогда Гай выглядел, да, чудовищным, да, испуганным, да, отчаянным, но живым.
А между этими ужасами он становился тенью самого себя, тем самым дыханием, образом, которых я так боюсь в связи с приближающейся смертью.
Орфей не захотел бы вытаскивать такую Эвридику, нет.
Орфей бы оставил ее там ради своей бессмертной любви.
Нет, пойми правильно, я никогда не думал, что Гаю стоило умереть. Но я безмерно скорбел о серьезном, мрачном, но живом мальчике, который оставил нас.
В основном, Гай проводил свободное время, сидя в своей комнате или в атрии. И в атрии он хотя бы рассматривал мозаику, иногда ковыряя ногтями смальту. В комнате же он смотрел в не разрисованный потолок, холодную пустоту белизны.
Ему ничего не было интересно. Глаза его стали еще больше и еще страннее, и, кажется, еще темнее. Когда мы с тобой звали его играть, или пойти куда-нибудь или, о боги, поделать хоть что-нибудь, он только качал головой и смотрел на нас долгим и непонятным мне взглядом.
Иногда он говорил:
Я не хочу.
Иногда говорил:
Спасибо.
Еще мог выразить согласие кивком или покачать головой, вот, собственно, и все. Маленький призрак.
Мы с тобой пытались его расшевелить, вместе и по отдельности, но у нас ничего не выходило. Даже разозлить его специально не выходило, он смотрел куда-то сквозь нас, словно мы были прозрачные.
Я думаю, может, в те времена мы и были для него прозрачными. Но что он тогда видел? Ты наверняка спрашивал его, а янет, и теперь, опять же, я сожалею.
Может, я что-то понял бы сегодня, если бы спросил Гая об этом тогда. Думаю, я боялся даже не ответа, а отсутствия ответа.
Бедный наш Гай, правда? В итоге все с ним более или менее наладилось, от этой мысли боль уходит, но стоит вспомнить того маленького отчаянного Гая, и она возвращается.
Пожалуй, я был счастлив почти всегда и даже тогда, и даже когда умер отец, потому что, как бы мне ни было больно, я просто это умел, быть счастливым. Однако в дни, когда Гай не чувствовал почти ничего, мне единственный раз было стыдно за все мои ежедневные радости и приятности, за то, что, в целом, жизнь моя удивительно хороша, и я люблю ее со страстью, даже если она приносит боль.
Насчет Гая, думаю, его сильные, жестокие чувства были так разрушительны, что он надеялся проглотить их, скрыть и спрятать.
Лишь иногда они прорывались той невероятной яростью, и Гай пугался этого не на шутку.
Ну да ладно, это все нехорошо и страшно. Лучше расскажу тебе прежде про Луперкалии, тем более, что тогда я уже привык к тому, что мой братсумасшедший, и больше всего на свете меня волновали ремни и девочки.
Разумеется, я страстно хотел получить свое назначение. Тем более, кто, как не я: красивый, юный, полный жизненный энергии, подходил для этой роли.
Так что, когда Публий пришел вечером домой, радостный и загадочный и после ужина сказал, что у него для меня хорошая новость, я совсем не удивился.
В глубине души я знал, что меня выберут. По-другому и быть не могло.
Так что, горячо поблагодарив Публия за содействие, я принялся славить себя в своей обычной манере.
Ну кто как не я? говорил, ха-ха, я. Если они там хоть раз видели, как я выступаю в гимнастическом зале, какой я веселый, какой я смышленый.
Марк, сказала мама. Не хвастайся.
А кроме того, добавил Публий. Это пока еще не точно. Скорее всего, но не точно.
Да точно-точно, сказал ты. У Марка всегда бывает так, если он чего-то хочет.
А Гай, помню, в тот момент ломал хлеб, и лицо у него было самое бессмысленное. Я протянул руку и погладил его по голове, а он зашипел на меня:
Не трогай!
Ух, какие мы злые, сказал я.
Не трогай брата, Марк, сказала мама, и настроение у всех явно подпортилось.
У всех, но не у меня. После ужина я надел свои белые кроссовки и пошел бегать. Я хотел быть лучше всех. За мной увязалась Пироженка и долго бегала следом с высунутым языком, длинным-длинным, будто бы у чудовища, и не устала, пока я не устал.
Ты помнишь Пироженку?
В те Либералии, когда я получил тогу и все прилагающиеся к ней горести и радости, на обратном пути от Капитолия за нами увязался веселый щенок, рыжий, длинноногий и нелепый.
Народ горланил песни, выкрикивал поздравления юношам (в том числе и мне), всюду пахло праздничными медовыми пирожками. Щенок будто бы веселился вместе со всеми, махал хвостом, подпрыгивал, ловко обходил на поворотах народ.
Вокругяркий хаос, цветы и маски, крики, танцы, толкучка, любая собака бы испугалась, но не Пироженка. И увязалась она, веришь, не веришь, именно за нами.
Публий сказал:
Смотри-ка, теперь ты мужчина, и вот пес признал в тебе хозяина.
Ты подхватил с земли ласкового щенка, заглянул ему (вернее, ей) под хвост.
Психа! засмеялся ты.
Собака, сказала мама. Собакидурные животные. Положи ее.
Да слушай, она милая.
Ты передал щенка мне, и мама сказала:
Только не испачкай тогу. Она же такая белая.
И мама улыбнулась, что случалось с ней не так часто, и лицо ее просияло. Она гордилась мной. И как-то, на фоне хорошего настроения, праздника и дня моей невероятной значимости, я полюбил эту маленькую собачку сразу, взял ее на руки, купил (моя первая самостоятельная покупка!) медовых пирожков и принялся кормить Пироженку.
Она была чрезвычайно тощим щенком и с благодарностью принимала мои дары.
Интересно? спросил я у Публия. Она вырастет большой?
Вполне возможно, сказал Публий. Хотя пока она не очень-то суровая девочка.
Вряд ли она сможет охранять дом, сказала мама. Без должной дрессуры. Да и вообще я не доверяю собакам. Гуси спасли Рим, пока собаки спали.
Я думаю, сказал ты. Ее зовут Пироженка. Могли бы звать Пирожок, но она сука.
Ну да, сказал я. Пироженкаотличное имя, да, Пироженка? Ты у меня будешь самая крутая девчонка.
Пироженка лизала мне руки и так активно вертела хвостом, что все время норовила свалиться.
Я держал ее втайне ото всех, тренировал и выхаживал, каждый день расчесывал и, в конце концов, представил, как мидийскую боевую собаку.
Существуют ли мидийские боевые собаки я, будучи единоличным хозяином Востока, не уверен до сих пор.
К сожалению, у Пироженки был мирный ласковый нрав, но, спортивная и хорошо натренированная, она все равно производила впечатление.
Они очень любят людей, говорил я. Но абсолютно беспощадны к собакам и другим животным. Всего три таких малышки могут затравить льва.
Пироженка, по счастью, действительно могла вступить в успешный бой с представителями своего собачьего племени, но не так часто, как мне хотелось.
Так. Луперкалии. Видишь, я все время отвлекаюсь, так хочу о них написать, а все время отвлекаюсь, милый друг. Бывает, что счастливые воспоминания даются нам сложнее несчастных. Не знаю, почему. Ты знаешь?
Да, все было подтверждено официально, и мое участие в празднестве пятнадцатого февраля из прекрасного сна стало явью. Однако я представлял все в более ярких красках. Вкратце план мой был прост:
1. Сходить в крутую пещеру.
2. Совершить там таинство, о котором все на самом деле и без того знают, что там такое делается.
3. Круто бегать в козлиной шкуре и стегать дамочек ремнями из нее же.
4. Дамочки верещат!
5. Трахнуться в роще с какой-нибудь милой девушкой, в конце-то концов. И даже не с единственной.
Эротическая история во время Луперкалий это совсем другое дело, чем рабыни и вольноотпущенницы. Кстати, Эрот мою затею не одобрял. Он предостерегал меня: придется мне иметь дело с чьим-нибудь очень недовольным папочкой.
Отвали от меня срочно, говорил я. Яжрец бога плодородия!
Эрот, может быть, хотел сказать, что не жрец я бога плодородия, а идиот и придурок, но, с присущей ему осторожностью, молчал.
Ну, что я могу сказать? Рисовавшееся в моей голове было прекрасным, но неточным.