У него был мягкий-мягкий голос, хорошо поставленный, но в то же время слушать еговсе равно что опустить голову на любимую подушку.
Он вежливо поздоровался с нами, и я выдавил из себя широкую улыбку. Вы с Гаем не стали и стараться. Вас его должность удивляла и шокировала меньше, и, может, вы раньше стали забывать отца. Ваша неприязнь к Публию была проще и понятнее.
Я посмотрел на маму и увидел, что она полюбит его. Нет, конечно, сейчас об этом не могло быть и речи. Но что-то в глазах ее всплеснулось такоеоблегчение, смирение.
Публий (везде, кроме судов) был человеком очень вежливым, как и отец, ни словом он не намекнул на отчаянное положение, в котором оказалась мама. Они вели непринужденную беседу о Праксителе и еще о каких-то скульпторах, чьих имен я не знал, а потому не запомнил. О плавности и нежности линий, о динамике и статике, о том, как может быть изображено не только само движение, но только побуждение к нему.
И хотя даже сейчас я не могу придраться к его словам, я по-прежнему думаю, что Публий маму соблазнял в этом неинтимном, интеллектуальном разговоре, который и нам разрешили послушать.
Гай, в конце концов, сказался больным, ты злобно зыркнул на Публия в финале обеда, а я только улыбался и болтал о том, что видел на Крите, о странных быках и странных письменах на глиняных табличках, которые мы во множестве находили в речке.
Надеюсь, говорил Публий. Это были действительно старые вещи.
О, очень, сказал я. Я всегда нырял за ними и относил их нашему домашнему учителю. Но он никогда не мог разобраться в том, что там написано.
Нам Публий давал лишь столько внимания, сколько нужно. А мама сидела, завороженная им, и, думаю, славила имя Луция Цезаря.
Они разошлись вполне пристойно, и я понял, что свадьба состоится в самое ближайшее время.
Так и случилось. Я помню тот день смутно, потому что тогда, чтобы всем досадить, я украл амфору с отличным цекубским вином, и мы, чтобы быстро скрыть следы преступления, распили его вместе: ты, я, Гай и Антония Гибрида, дядькина дочка, которую я ненавидел.
Свадьба была организована с размахом, подобающим высокой должности отчима. Но, думаю, ты помнишь о ней примерно столько же, сколько и я.
Вот что помню я: мамину рыже-красную, как огонь, фату, дядькины выходки, невозмутимого Публия, мертвую, серую от потери крови свинью с закатившимися глазами и гаруспиков, гадавших по ее внутренностям.
Ребятки сказали знаешь что? Что у Публия и мамы будет много детей и много счастья. Ну, как всегда. Интересно, подумал я, что они когда-то сказали маме с папой? Неужели, что он умрет молодым и оставит ее в долгах? Вряд ли.
Если бы гаруспики не врали насчет судьбы молодыхбраков бы совершалось куда меньше.
Процессия к Капитолию была долгая, и ты устал, у тебя все болело, но на носилки ты не хотел, так что просто ставил меня в известность о своих страданиях через каждые десять минут.
Потом мы отправились в дом Публия, и он был прекрасен: светлый, просторный. Я уже думал, что нам придется переселиться в какую-то лачугу, на первом этаже которой кто-нибудь торгует мясом. Вместо этого мы оказались в Риме, снова, в доме с просторным садом и роскошным внутренним двором, украшенным прекрасными уютными портиками по бокам.
Это был настоящий дворец, расписанный изящными цветами, тварями и травами. В центре резервуара для сбора дождевой воды располагался и высоко, почти до самого отверстия в потолке, плевался фонтан. Мощная струя чистой воды соединяла имплювий и комплювий, создавая совершенную композицию.
Искусство художника, расписывавшего стены, казалось столь невероятным, что я подумал, будто очутился в какой-то дальней стране, и из зарослей настоящей травы на меня смотрят неведомые мне животные. Как можно привыкнуть к такой роскоши, думал я. Наверное, Публий каждый день удивляется.
Но я привык даже слишком быстро.
Ну да ладно, к хорошему мы привыкаем стремительно, потому как созданы для хорошего. Чтобы быть счастливыми.
Теперь о плохом. Антония за нами не то чтобы увязалась, ее мать велела ей пообщаться с нами (теперь мы неожиданно стали важными для нее людьми), и Антония, в придачу со своей старой воспитательницей, без радости принялась выполнять этот приказ.
Помнишь ли ты Антонию в том возрасте? Ей исполнилось тогда, кажется, одиннадцать лет. Антония в ту пору была некрасивым ребенком, отчасти она расцвела позднее, с возрастом. А тогда ее кривые зубы, тяжелые веки, тощее, угловатое тельцевсе говорило о фатальном сходстве с ее некрасивой матерью.
Но Антонии было наплевать. Помнишь ли ты, Луций, как ей было плевать на все?
Ну привет, сказала она, подойдя к нам. Антония жевала жвачку и надувала пузыри, иногда она лопала эти пузыри пальцем, и частички розовой резинки оставались на ее узких губах. Тогда она старательно вытирала рот запястьем.
В этой ее полудикости (прозвище дядьки, Гибрида, в ее случае приобретало дополнительное значение) был бы шарм, если бы только Антония не вела себя так грубо.
Что, не успел ваш папаша откинуться, как мама уже нашла себе постель получше? спросила она.
Тебе повезло, сказал я. Что твоя рабыня глуховата.
Да, согласилась Антония совершенно бесцветным тоном. Мне повезло.
Она надула большой пузырь, ты попытался лопнуть его пальцем, но она врезала тебе по руке.
Еще раз ударишь моего брата, сказал я. Руку тебе сверну.
Ну попробуй, ответила Антония, чуть вскинув брови. Это максимум эмоций, который она способна была из себя выдавить.
Я сказал:
Если хочешь с нами пообщаться, давай найдем тему для разговора.
Жест доброй воли был воспринят с вопиющей неблагодарностью.
С тобой? спросила она.
Или со мной, сказал ты.
Тем более, с тобой, хмыкнула Антония. А ты, заморыш, тоже хочешь что-то сказать?
Нет, ответил Гай. Он был бледнее обычного, мучительно нахмурил брови. Все происходящее не нравилось ему с самого утра и до позднего вечера.
Антония, дорогая сестра, сказал я. И без тебя эта процессия была мучительной, но ты чудесным образом вывела нас на новый уровень страданий.
Антония пожала плечами.
И?
Что?
Упражняешься в остроумии? Для остроумия нужен острый ум, Марк.
Твоя жвачка еще не потеряла вкус?
Ого, сейчас будет какая-то шуточка? она посмотрела на меня бесцветным взглядом. Но я, не сумев придумать какую-нибудь остроту, просто попытался разжать ее челюсти и заставить выплюнуть жвачку, за что получил по голове от ее рабыни.
О, сказал я. Глухая, но не слепая.
Да, сказала Антония. К сожалению.
Не думаю, что ты дядькина дочь, сказал я. Дядькаобаяшка, а тыебанашка.
Непревзойденный, сказала Антония. Ты бы видел его сегодня. Он весь излучает обаяние. Будто маленькое солнце.
Это не отменяет того, что ты ебанашка.
Как раз в него, сказала Антония и надула большущий пузырь, мне захотелось, чтобы она улетела на нем в такие дальние дали, о которых даже думать сложно и далеко.
На пиру улизнуть было проще простого, и мы пробрались в погреб. Правда, Антония как-то избавилась от воспитательницы и увязалась за нами. Когда я захотел отослать ее, она сказала, что все расскажет. Пришлось поделиться с ней вином.
А твоя рабыня, спросил я. Не будет тебя искать?
Антония пожала плечами и выхватила у меня амфору.
Будет, но она тупая. Почти как ты.
Мы спрятались в саду и разделили вино. Оно мне так понравилось, что я едва не совершил большую ошибкумне нестерпимо захотелось предложить Антонии поцеловаться.
Вы с Гаем быстро стали сонные, а во мне наоборот прибавилось энергии. Я бегал, что-то вещал, а потом Антония столкнула меня в фонтан, но я утянул ее за собой. Было мокро, холодно, но почему-то хорошо. И мы уже почти поцеловались, когда я увидел дядьку. Антония отпрянула от меня и вылезла из воды, а я остался лежать в фонтане.
Дядька рявкнул Антонии:
Тебя ищут!
А, сказала Антония, прикрывая рот ладонью. Ладно.
Дура, сказал дядька. Идиотка.
И хотя я частенько выступал защитником слабых, тут мне возразить было нечего. И дура и идиотка. И когда я собирался ее поцеловать, она выставила вперед свою мерзкую жвачку.