Согреюсь, сказал он вслух и вставился в антикварный шезлонг рядом с печкой. Тепло мгновенно расслабило утомлённое ходьбой тело, и оно вытянулось на «длинном стуле».
Дремота взяла его и вывела на палубу. Там, дневные звёзды стали крупными и пучковатыми, а внутри каждой из них производилось, позволим себе выразиться, многомерное шевеление. Босикомшин догадался: «Ах, вот оно что! Оказывается звездаэто не единственный звук, а сама по себе уже шикарная мелодия. Значит, каждая нота не просто нота, а сложное собрание звуковцелая симфония. Значит в ней, в ноте полно всяких других ноток, и они выстраивают собой затейливые маленькие симфониетты, и так далее, одно в другом, одно в другом»
Тем временем шевеление в звёздах, будто услужливо взбивало да уминало уютное вместилище, а оно уже объяло нашего мыслителя-сновидца, всего целиком.
ГЛАВА 6
Профессор Предтеченский после концерта вернулся на место пропажи ключа. «Может быть, его в щель какую-нибудь угораздило», подумал он, окутывая себя тонкой вуалью надежды. Случается такая надежда, знаете ли, обманная. Это, когда больше желаешь надеяться, чем надеешься подлинно. Что-то вроде того, как если больше предполагаешь поесть, чем ешь по существу. Хотя, здесь-то обмана нет вовсе: ни злого, ни доброго. Ведь когда чего-нибудь предвкушаешь, то не делаешь вида, будто уже ешь со всей очевидностью или как бы даже и наелся. Хочешь, и только. Есть нетерпение, а не обман. У надежды, правда, не та природа, что у еды. Насыщения не предполагается. Вот и выходит, что если появилось желание надеяться, то оно не является предвкушением, оно лишь намерение. Хуже того, ты будто надеешься заполучить эту тёплую надежду. Чепуха. Надежда надежды среди щелей ключа не обнаружилось но бывает ещё совершенно отчаянное желание надежды. Вот где и есть настоящий обман. Потому что отчаяниевообще, между нами говоря, замаскированное жульничество, изнанка его, что ли. Когда человек отчаивается, он жестоко себя обкрадывает, да так подчистую обкрадывает, что и не замечает воровства. Не надо отчаянно возжелать надежду. И профессор прислушался к последнему совету, не стал испытывать себя на отчаянии, а просто прекратил искать пропажу именно здесь. «Найти потерянную вещь можно и не в том месте, где ты её обронил, сказал себе профессор мысленно, пропажа имеет привычку передвигаться, используя подручные средства». Вот видите, умный же человек. Сотворил эдакий переход от желания надеятьсяк простой надежде, той, о которой не думаешь, как о материальном насыщении Профессор, удерживая приятную мысль на поверхности памяти, взошёл по лестнице на равнину набережной и побрёл в сторону Благовещенской площади, не желая ещё раз ходить Дворцовым мостом. Что-то его отсюда оттолкнуло.
Тысячу двести шестьдесят с чуть-чутью метров от моста до моста Профессор Предтеченский превратил в пятнадцатиминутное переживание всех чувств чисто во времени. Привычное с детства пространственное восприятие спало с него и улетучилось. Его тело теперь обтекало единственное и непорочное время, без пространственной примеси. Он даже интуитивно чувствовал, как оно обтекает. А материальные органы пространственных чувств попросту отключились. Временную толщу между мостами продевал нудный такой тон, возможно, один из тех звуков, что пребывали в сердцевинной музыке. Он, оказывается, и в действительности прошивал собой не только нечто между мостами, но и самое сердце Профессора, создавая невыразимо щемящее состояние. Но, едва свернув на Благовещенский мост, Клод Георгиевич вдруг будто очнулся после странного переживания и сходу открыл для себя красоту Главного городского пространства, одновременно вновь обретая и собственное объёмное тело. Оно теперь обволакивалось обычным ветром, по обыкновению гуляющим вдоль простора Невы. Это великое пространство даже несколько поглощало профессора, и он радовался тому поглощениюс покорностью и самозабвением. Так, намеренно медленно пройдя удачно здесь возведённым мостом, он снова неведомым для себя усилием переменил восприятие мира и уже не чувствовал повелительного течения времени. Время умчалось куда-то, в перспективу пространства и обратилось незаметною точкой. Профессор теперь купался исключительно в девственном, не тронутом временем пространстве берега реки. Он будто бы шёл, но совершенно не предполагал для того присутствия времени. Ходьба вселяла в него удивление совершенной легкостью, словно и не он шёл вовсе, а всякое пространство переливалось вокруг, продолжая поглощать. Пространство увлекало профессора, то ли каким-то рукавом бескрайней спирали-воронки, то ли красотой. А, может быть, бесчисленными родниками пыталось пробудить в нём круги волн? Те волны, неподвластные времени, раскачивали его на себе, а иногда и подталкивали чуть выше голов редких прохожих. В один из таких моментов пребывания на гребне волны, Клод Георгиевич, двигаясь мимо бронзового Крузенштерна, потрепал его за ногу и проговорил: «Молодец, Крузик», представив неохватный взору круг земного пространства, пройденный знаменитым адмиралом.
Дядя, дядя, сними меня отсюда, слышит чуткое ухо музыканта детский вопль со стороны импровизированного кладбища кораблей. Кроме профессора, других дядей на месте не оказалось. Только пара тёть и собаки виднелись в зоне слышимости детского призыва.
Предтеченский приземлился, потом, превозмогая вернувшееся обычное время и пространство, преодолел и палубу старого баркаса, давшего крен на один борт и на корму, перелез на соседний бывший парусник и снял мальчика с огрызка бушприта, как того и требовал потерпевший. Перейдя на твёрдый берег и вертикально установив на нём ребёнка подальше от воды, профессор незамедлительно снова полез по кораблям. Его тянула туда неведомая сила, сродни то ли с гравитацией, то ли со страстью, то ли с простым любопытством. Зачем? Надо, и баста. И совсем даже не какой-нибудь безвестный предмет имел столь притягательное значение. Наоборот. Что-то, по-видимому, чересчур знакомое мелькнуло среди его поля зрения в момент снятия дитяти с бушприта. А? Да, наверняка, то клочковатое и усеянное чем попало обозначенное нами поле, припрятало в себе заведомо привлекательную вещицу, оснащённою таинственной природой притяжения, и чуть-чуть приоткрыло её краешек, ради интриги. Она-то и потянула профессора к себе.
Дядя, дядя, ты особо далеко не залезай, а то никто тебя оттуда не снимет, сказало дитя.
Чемодан с куклами торчал на том же месте, где его обнаружил Босикомшин часами двумя ранее. Но до него от «дяди» простиралось расстояние по воде, примерно с десяток кабельтов, как говорят моряки.
ГЛАВА 7
Однако слишком долго на длинном стуле Босикомшину поспать не пришлось. Дровишки прогорели, и сразу стало холодно. В одночасье прекратили земное существование любимые поленья и любимое пламя. Также пропали не менее любимые сны. На их земное место заступил кругленький холод, свёртывающий в калачик и самого влюблённого. Открыв глаза, Босикомшин всё ещё не хотел осознавать кончины любимых вещей. И холод всё круче и круче закруглял его тело и его мысль. «Конец», проговорил про себя скорченный хозяин леденеющего помещения. Вставать не поднималось, и лежать не вытягивалось. Свёртываться туже было некуда. Ресурс закругления иссяк. «Конец», повторил он и смело разжался. Сразу же прошла дрожь по спине и по икрам. Босикомшин вспрыгнул и поиграл всеми мышцами, подбавив к дрожанию ещё и потряхивание, надел пальтишко и, продолжая разночастотные вибрационные движения, вышел на палубу.
Там его взгляд и встретился со взглядом профессора Предтеченского. Тот сидел на палубе корабля, ещё более далеко отстоящего от берега. Сидением служила старая автомобильная покрышкаиз тех, которые обычно висят по бортам судов для амортизации в момент причаливания. На том корабле и вообще в той стороне, из-за сложного попадания в те места без тренировки и навыка, люди бывали исключительно редко, поэтому Босикомшину пришла необходимость ещё и вздрогнуть. После чего вибрация немедленно улеглась.
Такой большой город, сказал профессор, а у меня впечатление, будто в нём всего два жителя: вы да я.
А чемоданчик, никак ваш будет? спросил Босикомшин, то ли соглашаясь с впечатлением профессора, то ли вовсе просто так. И опустил взгляд в воду.