Отдыха в тепле не предвиделось.
Босикомшин, с готовностью, тихо раздосадовался. Но в сей же момент случай готовил ему сколь приятный, столь же и неприятный сюрприз. Хлопнула дверь чёрной лестницы, и внизу показался отставной командир танка в тельняшке без рукавов и с ведром, полным дров. Дрова торчали ещё и из-под голых рук, прижатых к полосатым бокам. Из карманов галифе тоже выглядывало по чурбачку. Он примечательно продрог. Ну, это он сам делал заметным телесное переохлаждение: потряхивал плечами, прижимал подбородок и произносил прерывистое «брр».
О! бодренько воскликнул отставной военный, завидев Босикомшина, и осветился тёплой улыбкой, Уже возвращаетесь? Что же, выходит, не застали своих дома?
Искатель тёплого приюта на подоконниках тоже чуть повеселел и не отрывал влюблённого взгляда от обилия дров вокруг всей фигуры командира танка.
Что, кажется странным, да? продолжил бывший военнослужащий, вот, несу дровишки для печки. Ни у кого в доме печек не осталось, а у меня есть. Батареи, сами знаете, чуть тёплые, вот печка и выручает. Я тут разные местечки знаю, где дощечек вволю. Но ближайшеепод окнами школы. Школа специфическая, с юридическим уклоном, но и уроки труда имеет, физического, стало быть, мастерскую. А она как раз, хе-хе, с уклоном производства деревянных изделий. Обрезки выкидывают в окно
Босикомшин потупил взгляд. Его посетило то же состояние, что и возле решётки Соловьёвского садаснова не он стал пользователем ожидаемого законного положения. Тогда не он стал пассажиром, а наглый узор. Теперь опять воцарилась несправедливость: не он обзавёлся желанными дровами, но ими владеет кто-то другой, кому таковые ясно и определённо не нужны. Так, для баловства. Подумаешь, батареи чуть тёплые. Но тёплые же. Сосед профессора по-своему оценил очевидную грустинку и сказал:
Не расстраивайтесь. Ваши, наверное, не надолго вышли. Обязательно скоро вернутся.
О! незаконный обладатель дров немедля вспомнил о непреднамеренной вине пред Босикомшиным за недавнее не слишком приятное происшествие с помоями, и ему захотелось сделать доброе дело. Пойдёмте ко мне. Посидим немного, погреемся, вы заодно подождёте своих. А вы вообще, если не секрет, к кому гостить прибыли?
Ну, да, он сам счёл неуместным прозвучавший вопрос, ну, да, я вас заболтал. Пойдёмте. А в тепле и познакомимся. Вы мне сразу понравились, он уверенно нажал кнопку лифта. Хлопнуло реле, и лифт открылся. Только одному бывшему военному командиру здешнее подъёмное устройство и подчинялось.
А что отказываться-то? Почему бы ни пойти? Глядите-ка, мечты уже начинают сбываться. И тепло, и отдыхсами предлагают себя. А главноедоступны знания о музыканте. Ведь, судя по одежде, этот человекотставной военный. А отставные ратники обязательно обо всех соседях всё знают. В том и состоит новая мирная профессия. И он покорно согласился с человеком в тельняшке-безрукавке. Или подчинился. Как лифт.
Я пешком дойду, ладно?
Ладно. Лифтик-то узковатый, с дровами вдвоём не уместиться. Но и подниматься не дюже высоко. Ступайте на четвёртый этаж. Я вас на площадке подожду.
ГЛАВА 3
После того, как бывший командир танка высыпал мусор в контейнер и с пустым ведром последовал дальше, бомжи воспрянули духом. Один из них, щекастый, начал ковыряться в новой порции бытовых отходов, второй благородной походкой последовал за командиром на уважительном удалении от него, желая выследить, куда тот направился дальше с пустым ведром, а не домой. Может быть, ещё дополнительная помойка где-то стоит себе поблизости, да получше этой, и десантник берёт оттуда ещё более полезные вещи, чем выбрасывает здесь. Или вдруг этот, который с ведром, не военный вовсе? Тельняшку с галифе, небось, тоже на помойке нашёл, везунчик. Не конкурент ли он по охоте за выброшенными вещами? Бомж есть бомж: для него теперь вообще все людиконкуренты. И нельзя отказать в прозорливости бездомного. Действительно, бывший танкист уже набирал в ведро обрезки сухих досок, сваленные у брандмауэра соседнего дома. Вещи те выброшены, но от них есть польза. Однако польза та предназначена исключительно тем, у кого не только есть дом, но ещё и печка в доме функционирует, как в прежние времена. Оказалось, что существует в нашем мире и в наше время замечательная деятельность, почти не имеющая конкуренции среди свободных промыслов. Преследователю-бомжу пришлось разочароватьсязачем ему дрова. Его интерес к преследуемому угас, не без сожаления, он подул из оттопыренной нижней губы, развернулся, оставив типа в тельняшке позади себя, и, несколько виляя задом, воротился к брошенному сотоварищу. Тот ещё продолжал искать счастье в контейнере.
Первый, тот, что копался в свежем мусоре, тоже восторга не испытывал. Когда их взгляды встретились, у него сверкнула тусклая искра, и он показал пустые руки. Вернее, в одной из них лежал ключ от чьей-то квартиры. Золотистый и изрядно потёртый.
Когда сосед профессора, нагруженный дровами, проходил мимо них обратно домой, первый бомж быстро сжал ту ладонь, где схоронился ключ, и спрятал её на груди за воротом несоразмерного с ним пальто. А напарник, уже набравшись опыта слежки, сделал следующую попытку в поисках удачи. Он так же, на уважительном удалении от обладателя дров для пары-тройки затопок, пошёл за ним. Потом, стоя у чёрной двери и одновременно у эркерного лифта, отсчитал количество секунд, за которые законный местный жилец преодолел несколько этажей. Стёкла эркера были настолько замазаны, что глазами проследить за движением подъёмного аппарата оказалось непосильным. Поэтому пришлось воспользоваться внутренним секундомером. Возвратясь к напарнику, он тихо сказал:
В первом дворе, четвёртый этаж.
ГЛАВА 4
А профессор, композитор и изобретатель Клод Георгиевич Предтеченский тем же временем взял в руки будущее и начал менять кое-что в нём. Уже набрасывал он поверх его путаной мазни свежую штриховку. Такое намерение у него, мы знаем, возникло чуть раньше, новидимо, сомнение, всегда готовое трудиться, пересилило. Теперь Клод Георгиевич снова пошёл к набережной и вернулся в детскую музыкальную школу, из дверей которой недавно вышел, постояв тогда за ней у порога недолго и в раздумьях: несерьёзной показалась ему затея без видимой причины податься в учителя. Из консерватории. Почему он не любил консерваторию, мы не знаем. Возможно, нелюбовь у него к ней отдалённо такая же, как и к партеру в Капелле. И ещё, на сей раз, вместе с намерением своевольно поменять судьбу, возвращение произошло отчасти и в известной нам связи с тем, что, по-прежнему, не удалось ему попасть в собственную квартиру, и ещё, касательно того, что он оказался будто бы временным бомжом и беспризорником. И он шагал с почти окончательным решением поступить на работу именно туда, куда позвал его неожиданный порыв ещё при выходе из металлической каморки Босикомшина, что на импровизированном кладбище кораблей подле набережной Большой Невы Васильевского острова. На всём протяжении теперешнего пути профессор с лёгким остаточным сомнением раздумывал об управлении судьбой. И ни разу не столкнулся с Босикомшиным.
Тот одновременно тоже ведь размышлял о судьбе и потому отвлёкся в другую сторонку: в зависание и в пустоту. Мы же знаем, в голове у него в тот же час была действительно пустота. И она водила вечного пешехода таинственными кругами. Вероятно, рукава жизненных пространств наших двух героев перестали туго переплетаться. Надо полагать, воля городавластным броском теперь уже наоборот, разводит известных нам горожан, и возникшие круги судьбы разбегаются шире и шире, потихоньку затухая.
Ну, о кругах профессор не думал.
Кстати, он уже сидел за одним столом с директором детской музыкальной школы, и тот оказался ему знаком. Директор тоже узнал профессора. Оба ведь когда-то вместе учились в этой же музыкальной школе, правда, по разным специальностям. Одинаккордеонист, другойпианист, Имён друг друга коллеги, пожалуй, не помнили, и мы тоже не будем их здесь обозначать. После коротких воспоминаний и взаимных расспросов о потоках вольных ветров их жизней, оба собеседника и специалиста по клавишным инструментам, ничего главного о себе не рассказав, молчали. Они, по-видимому, невольно погрузились в самооценку того самого главного в себе, о чём промолчали во время разговора, что ещё более подвигло профессора на мысль об изменении русла жизни. Сомнение уже не затуманивало глаза. И мысленно он пробовал угадывать пока что не совсем конкретные черты обрисовывающегося будущего. «Больше так жить нельзя», думалось ему. «А меньше так жить разве можно, продолжил он, умышленно будто насмехаясь над собой, меньше жить, вообще не хочется».