Надо полагать, он, обладая до предела интересным складом ума и характером, не мог не подметить еще и то сочетание фактов, при котором каким-то странным образом все его действия заканчиваются тогда, когда появляется попытка открыть новое и начать действовать по-новому.
«Будто вся природа пытается подавить во мне стремление, рассудил он, любая попытка поработать, встать раньше или даже сесть за план рубится на корню. Такого просто не должно быть, это мерзость. Имитация труда какая-то. Если так жить и дальше, то можно сойти с ума, либо голова просто лопнет, разорвется изнутри от мыслей, их так много, необходимо выпускать их оттуда и поскорей! Но каждая секунда, пролетающая мимо, давит, он впился пальцами в свою седую бородку, смяв ее и распушив, и заключил: Что бы ни происходило, нужно оставить попытки тягаться с природой или что там может быть. Если так все принимать, то я просто не смогу прийти к цели, к пониманию, к сути. Пока обстоятельства не будут готовы принять меняне делать лишнее, возможно, это и есть путь. Поэтому попытки писать, работать физически и все остальное заканчиваются провалом, но страдаю от этого я сам и моя идея, она чахнет. Как это было с бумагой, лучше бы я сразу бросил эту затею. Ну да, конечно, я мог бы пойти и купить бумагу, мне ничего не стоит, но я расстроился, я потерял возможность, а настроение очень важно для человека, для созидателя. Да разве какой-то карандаш и листок бумаги, а тем более компьютер, машина из микросхем, это и есть инструмент творца? Неофитские бредни! Мои мысли и память, мое ощущение жизнивот что даст те плоды, которые я принесу» его разговор постепенно перешел в фазу внутреннего монолога. Он мог бы продолжать рассуждение еще долгие часы, но солнце уже начало садиться и глаза поспешили медленно сужаться прямо тамв потоке сознания, у его глубинного мыслителя.
Проснулся г-н писатель на следующее утро, чувствуя себя довольно странно и тяжело, ибо поздний подъем в последнее время был для него довольно редким явлением. Кроме всего он понимал, что дней с момента пришествия той поистине гениальной идеи проходит все больше, это погружало в тоску, но нисколько не пугало, ведь он настраивал себя на моральное превосходство над обстоятельствами, что мешают ему и пытаются возбудить расстройства. Чтобы разъяснить самому себе суть некоторых вещей, г-н писатель спустя столько времени все еще думал о том, что же все-таки могло произойти: миновав этапы первых задумок, изучения онтологии, истории и долгих философских рассуждений, он был охвачен какой-то неведомой силой прямо во сне, она подхватила и понесла его прямо по потокам дум в какие-то пустоты подсознания. Не предостерегало ли это интуитивное чувство: мол, нужно быть осторожнее и не спешить, а напротивразобраться в этом всем, последовательно углубившись внутрь каждого суждения. Но г-н писатель уже даже не хотел думать об этом всем с позиции действия.
В понедельникна самом деле, он не хотел признаваться себе, но отойдя чуть в сторону от привычных дел, он утратил ориентир в днях недели и часахк нему пришел специалист. Этот был мельче и тоньше предыдущего, выглядел не так нахально и изъяснялся в достаточной степени деликатно, даже эмпатично. Осмотрев технику, новый сообщил, что будет искать софты и программы для устранения ошибок или, в крайнем, просто снесет систему в следующий раз, поэтому с ремонтом придется повременить. Г-н писатель отнесся к этому довольно-таки одобрительно и сообщил, что главноеэто то, что им не безразлично его положение, незавидное и печальное. Вероятно, его подкупила манера общения и сам процесс работыон действительно кардинально отличался от протекавшего несколькими днями ранее.
Тянулось время, дни уходили, г-н писатель стал заметно меньше питаться, чтобы не взращивать в себе лишнего потенциала, который некуда будет девать. Помысел его питал изнутри спящее тело и бодрствующий внутри себя разум. Он совсем оставил уборки, гигиену и редко выходил из спальни. Однажды, вставая с кровати утром, он упал на пол оттого, что поскользнулся на собственных слюнях, которые как-то накапали за ночь, и, пролежав так почти час, обнаружил за кроватью старый карандаш. Внезапно творческий дух, как показалось, постепенно вошел внутрь его похудевшего тела и, хотя желание писать уже сместилось на второй план, уступив внутренним рассуждениям, он вытащил его из-под кровати. Затем, когда он уже понял, что чертить ему не на чем, то оторвал маленький кусочек обоев в ванной комнате, и прямо на нем стал царапать какие-то линии или даже схематичные рисунки. Мало кто назвал бы это планом к произведению, а слов там и вовсе не было. Г-н писатель чертил с каждой секундой все усерднее, глаза его уже не смотрели на сам процесс, а были закрыты, но вдруг гриф старого карандаша надломился, сам карандаш выпал из его дрожащей руки и покатился под ванну. Поняв, что произошло, писатель кинулся было к ржавой ножке ванны, хватаясь за нее и протягивая руку вперед, но не успел схватить деревянное перышкооно уже скрылось в черноте проема, и в этот момент, когда мыслитель смотрел, как карандаш укатывается прочь в темноту, в мутных покрасневших белках его глаз отразилась вся бесконечная пустота и безмятежный покой этой тьмы, что привлекла его, пусть на секунду, но он почувствовал это холодное влечение. Встав с грязного пола, бледный, абсолютно потерявшийся творец увидел, что на клочке обоев нарисовано нечто, вроде супрематической черной фигуры-четырехугольника, которая была выполнена точно и аккуратно.
Стремительно вылетев из ванной и приблизившись вплотную к телефону, г-н писатель набрал номер конторытой самой, что занималась его компьютероми стал ждать ответа.
«День добрый! Возможно ли узнать, женщина, что там с моей заявкой? Еще месяц назад или даже чуть больше сломался компьютер, приходил ваш специалист, и вот до сих пор Что? Что значитне работают? Не работают уже давно? Если, может, переехали, то где офис? Подождите! Подождите, пожалуйста! Но я хотел Это же знаете что!? Вы мне» он хотел объяснить подробнее, тверже, повысив голос. Безусловно, потребовать номер тех, кто мог знать адреса или контакты нового отделения, но так растерялся и внезапно обессилел, что с той стороны телефонной линии будто почувствовали его состояние, потому что тотчас же положили трубку. Повалившись на пол от слабости, он полежал в абсолютном онемении еще чуть-чуть и уполз в спальню, где облокотился на изножье кровати.
Писатель стал теперь чаще думать о сложностях и витиеватостях собственной задумки, его сутками занимало ведение внутриголовных дискуссий, построение схем. И незаметно для себя, он почти уже перестал вспоминать о прошлом, размышлять о будущем, о вечерах и обществах, о мирской жизни, о возможном успехе. Отказ от еды, общебытовых вещей, лишних мыслей и личных потребностей позволил еще глубже погрузиться в поиски, методологию, вовнутрь всех концепций, а зачастую даже и критику собственных идей, что было ново. Организм его заметно высох, живот впал, а кожа губ побелела и сошла, но это не вызывало никаких опасений и ни капли тревоги не возникало у него по поводу физического состояния. Иногда писатель резко вскакивал среди ночной темноты, произнося: «Гипнос!» Даже засыпал он чаще не своим телом, а телом внутреннего мыслителя, который вел сказания в его торжествующем разуме.
Он все еще ждал какого-то решения, какого-то знака и возможности, чтобы приступить к материализации своих мыслей, потому как не мог избавиться от беспокойного состояния и ощущения своего человеческого дыхания. В скором времени такой знак поступилв квартире отключили электричество, какие-то люди стали мешать ему, барабаня и звоня в дверь, один раз в жилище чуть не вломились буйствующие соседи. И с этого момента в потемневшую от грязи и скатавшихся волос голову стало приходить ясное понимание того, что необходимо спешить. Теперь что-то появляется: чуть видная, еле чувствуемая, совсем незаметная для прошлого его состояния вещица.
Г-н писатель уже не обращал внимания на то, сколько однородных или противоречивых, но, что важно, постоянно взаимодействующих друг с другом самостоятельных систем мысли он создает и держит внутри. Казалось, разум его рождает подсознание в подсознании, истину в истине. Он многое чувствовал, думал о своей даче в глухой русской деревне и сонной природе тех мест, где застыло время его семьи, детство, воспоминания и покой. Он понял, что ему попросту невозможно ни осуществить здесь что-либо действительное, ни прийти к концу, ни вовсебыть, опуская даже то, что сама замлевшая жизнь в этих стенах всегда была без сомнения теплой и равномерной.