Она обхватила Ирину и, уткнувшись ей в бок, уже сквозь быстрые легковесные слезы говорила скороговоркой:
Ирочка! Ой, Ирочка! Да как же я рада, что ты нашлась! Ты ведь у меня одна подруга была, других не было Если бы ты знала, что ты для меня в детстве значила Ведь единственная подруга Я помню, помню, как ты Юрочку просила показать И бабушка твоя она нам помогала Ирочка, вот радость-то Бронька смахнула со щеки слезу.
Ирина Михайловна слегка забеспокоилась: неожиданность узнавания, легкое волнение от касания к детству уже прошло, а Бронька, судя по настораживающе-истерической ноте, была немного не в себетак показалось Ирине, человеку сдержанному и не расположенному к открытым эмоциям.
Пойдем ко мне, я тут совсем недалеко, рядом, три минуты, умоляюще предложила Бронька.
Ирина посмотрела на часыпустого времени было два часа.
У меня есть минут сорок, я с мужем договорилась здесь встретиться, ответила Ирина, а Бронька уже засовывала в большую кожаную сумку кипу билетов и запирала будку.
Тут только заметила Ирина Михайловна, что выглядит Бронька невероятно моложаво и одета в зеленый лайковый костюм, которые отнюдь не на каждом углу продаются.
Пойдем, пойдем же, теребила Бронька Ирину и уже волокла куда-то через дорогу. Я тут рядом. А мама, мама как тебе обрадуется И снова Бронька говорила о том, как Ира была ее единственной подругой во все времена ее ужасного, невыносимого детства
А мама-то жива, подумать сколько же ей лет? удивилась Ирина.
Восемьдесят четыре. Инсульт у нее был, ходит с палкой, скандалит. С памятью не все, конечно, в порядке, забывает, что близко А прошлое помнит очень хорошо. Не хуже меня, с оттенком умной грусти сказала Бронька.
Они вошли в хороший, из тех, что прежде назывались генеральскими, дом, в приличную квартиру. Когда хлопнула дверь, раздалось шарканье и стук палки. В коридор вышла Симка, сморщенная, воспаленно-красного цвета, голова ее была повязана косынкой, все тем же фасономкозой, с двумя рожками надо лбом. Двумя руками она опиралась о палку, подволакивала левую ногу, сухое личико ее было искривлено съехавшим вниз ртом.
А, это ты пришла, я думалаЛева, не совсем внятно произнесла старая Симка.
Мама, Лева уехал в командировку, в командировке Лева, крикнула Бронька, а Ирине сказала тихо: Муж в командировке вторую неделю, а она никак запомнить не может. И снова, близко к крику: Мама, ты посмотри, кто к нам пришел! Это Ирочка, внучка Анны Марковны. Ты помнишь Анну Марковну, в старом дворе?
А-а, кивнула Симка. Конечно, я помню Анну Марковну. Она жива? Нет?
Давно умерла. Почти двадцать лет, ответила Ирина, испытывая странное чувство замешательства. И бабушка, и дедушка, и мамы давно уже нет.
Анна Марковна была хорошая женщина, снисходительно, словно от ее мнения зависело нынешнее благосостояние покойной. Она меня очень уважала, очень уважала, с гримасой гордого достоинства выговорила с некоторым трудом Симка.
Ирина Михайловна никак не могла вспомнить ее отчества. Не моглапотому что никогда его и не знала. Никто никогда не знал отчества Симкипо крайней мере, в те времена
Бронька отвела мать в дальнюю комнату. Ирина огляделась: безликое жилье со стандартной, как у самой Ирины, стенкой, множество дорогой музыкальной техники.
Я чайник поставлю, сказала Бронька. У меня конфеты есть Юбилейные, большая редкость теперь
Широкие рукава шелковой блузки красиво летали за тонкими Бронькиными руками, когда она доставала конфеты с высокой полки. Она подняла руку, поправила заколку в волосах, в русых, еще сохранивших рыжий отсвет волосах, и все жесты ее казались Ирине необыкновенно женственными, красивыми. А Бронька все бормотала свое:
Ирочка, сколько лет, Ирочка. Боже мой, сколько же лет
А Бронька-то красавица, вдруг догадалась Ирина. Раньше ей и в голову такое не приходило. Была замухрышка на тонких ножках, рыжая, хмурая.
В те годы мы такой красоты не понимали, подумала Ирина. Она была слишком тонка по тем временам.
Бронька поставила на стол синие кобальтовые чашки с густым золотом внутри. Знакомые, знакомые чашки. Ирина очень отчетливо вдруг увидела, как молодая Симка с синей чашкой в руках сидит перед жесткой белизной их семейного стола и как бабушка, склонив набок голову, слушает скороговорную, не совсем понятную речь, пересыпаемую еврейскими словами и резкими жестами, которые все кажутся невпопад, а она, Ирочка, сидит под золоченым круглым столиком в углу комнаты и смотрит на странную гостью через бежевую бахрому скатерти, свисающей до самого пола.
Как мальчики твои? спросила Ирина.
Хорошо, Ирочка. Взрослые. Мало сказать взрослые Сейчас покажу. И вынула шкатулку, а из нее пластиковые стопки ярких цветных фотографий. Это Юрочка, он в Калифорнии живет, вот. Инженер по электронике, какое-то дело у него большое. Богатый. Не по-нашему, по-настоящему. Это жена его, трое детей. Американцы. Девочки красивые, правда? А это Мишка. Он врач-невропатолог. Он там образование получил. Юрочка ему помог. Это мои американцы. Это Мишина жена, китаянка. Представь, на китаянке женился. У них там, в Америке, все перемешано. Особенно в Калифорнии.
Ирина с интересом смотрела на красивых крепких людей, на неестественно яркую, фальшивую по цвету жизнь, а Бронька взяла скромную стопку черно-белых и продолжала:
А Гришка и Саша здесь, с нами. То есть не с нами. Гришенька на Вятской живет. Развелся он, как-то неладно у него, а Саша в Ленинграде. Внуков нарожали. Три девочки у нас есть, Джейн и Лиза у Юры и вот эта, Лилечка, Сашина. А это Левы, мужа моего, дочка от первого брака. Сейчас чай принесу. Бронька улыбнулась и вышла.
Перед Ириной лежала горка фотографий, так же далеко отстоящих от подлинной жизни, как Бронька в сером деревенском платке, с ребенком, завернутым в тяжелое ватное одеяло, слева от крыльца, почти сорок лет тому назад, с той только разницей, что эти фотографии были лживы и реальны, а облик Броньки того времени правдив, но не воплотим
Ах, как я рада, как я рада тебя видеть, с простодушным многословием повторяла Бронька. Но ты расскажи о себе, как ты-то живешь? Что делаешь?
Ирина улыбнулась, пожала плечамиона жила хорошо.
Хорошо, сказала она, дочка в аспирантуре, внук, муж профессор, я преподаю доцент, в институте.
И вдруг в душе ее возникла необъяснимая тень недовольства своей жизнью, неловкости за свое полное и заслуженное благополучие. Да нет, глупости, промелькнуло в мыслях, чего же плохого в том, что родители дали мне хорошее образование и обеспечили всем необходимым для жизни и мы все то же дали своей дочери И она, вернувшись глазами к фотографиям, сменила тему:
Хорошие фотографии Я очень люблю фотографии
Да? со странным выражением спросила Бронька. Ты действительно любишь фотографии?
Ирина кивнула.
Бронька исчезла в смежной комнате, что-то там грохнуло, посыпалось, прошло еще несколько минут, и она появилась, держа в руках довольно большую пыльную папку. Сдула пыль и положила ее перед Ириной:
Посмотри вот эти.
Ирина развязала тесемку папки. Сверху лежала старинная бледно-коричневая фотография крупного формата.
Совсем юный темноволосый студент со свежими, недавно отпущенными усами сидел в кресле, расслабленно положив правую руку на маленький круглый столик, в центре которого, на месте предполагаемой вазы с цветами, лежала новая фуражка. Смутная улыбка бликовала на губах, бодро сверкали металлические пуговицы необношенного мундира.
На шелковистом коричневом картоне стоял золотой факсимильный росчерк и строгий штампик: Салонъ Теодора Гросицкого, Ново-Ивановский Спускъ. Саратовъ.
Теодор Гросицкий был из семьи ссыльных поляков, огромный человек, пьяница и задира. Но был он очень добрым и удивительным мастером в фотографии. На спор пошел он в ледолом через Волгу и не вернулся. Утонул. Один из его фотоаппаратов долго хранился у нас, а потом дети его изничтожили, с неожиданной интонацией смотрителя музея сказала Бронька.
На следующей фотографии, тоже приклеенной на коричневато-серый картон, на фоне темного мелкорисунчатого ковра, подтянув колени к подбородку и обхватив руками маленькие голые ступни, в чем-то светло-кружевном, дамском, сидит юная девушка, удивительно похожая на Броньку.