Было еще что-то дремучее, темное. История про Домну Ивановну, давно умершую где-то в другом доме, в Нижнем Кисляе, но призрак ее витал в воздухе. И ночью в темный дверной проем я взывала тревожно: «Домна Ивановна! Домна Ивановна»
Порою мне все казалось странным, пугающим. Рассказ о мешочке с «кладбищенской землей», который крестная нашла однажды, развязала, и с тех пор болела. Одинокие могилы водителей вдоль дороги, ведущей в Панино. Рассказы о всевозможных колдунах, которые коварные. Выспрашивают тебя нежно: «Ну, как вы живете, как мама? Все хорошо у вас?» А когда ты отвечаешь: «Да», прыскают тебе в лицо руками и рявкают: «Возьми все мои болезни!»
И еще меня завораживала природа: ненастье, вьюга, полуденный зной на лугу у реки, глубокое небо, без облачка и глубокий ров вдалеке
Но его я видела совсем в другом месте.
Бахчеево.
Мой дядя Тимофей Тихонович, слесарь-сварщик и по совместительству трубач сводного заводского оркестра, был женат на выдающейся женщинезаведующей парикмахерской Марине Никитичне. Тетя Марина в детстве была просто Маруся, но под влиянием молодежной моды имя поменяла. Она являлась счастливой обладательницей ножек 35-го размера и кучи флакончиков парфюмерно-косметического толка. А ее старенькая мама, бабушка Лёна, проживала в селе Бахчеево.
Ехать туда надо было с вокзала в Юго-Западном районе. От станции отправлялся крошечный переполненный автобус, и я с изумлением пялилась в окно. Мы проезжали меловые карьеры и горы! Зрелище впечатляющее, как будто ты попал в другую климатическую зону или другую страну. Сойти надо было, не доезжая до Бахчеево, среди холмов, которые в детстве мне казались горами. А дальше по дорожке круто спускаться вниз до самой запруды на реке Бахча. После этой импровизированной дамбы начинался подъем, и весь участок бабушки Лёны располагался на склоне. А сам дом, большой, внушительный, на фундаменте, стоял на горе. За ним простирались колхозные поля, и открывался вид на такие дали, что дух захватывало. Вот там в белой дымке виден был ров. Не овраг какой-нибудь, а именноров, вечная рана в земле. Он притягивал мой взгляд, внушая почти благоговейный ужас, порождая в воображении картины случайной гибели и немыслимых тварей, селящихся на дне этой чудовищной воронки, и прохода в иные миры. Наверное именно из-за рва, вперемешку с советским фильмом «Дом, в котором я живу», я рассказала брату историю о том, что ночью, когда все спят, ко мне приходит мой жених, Принц-Индеец. И мы спускаемся с ним на лифте под землю, минуя твердые породы и раскаленную лаву, до самого ядра. А там подземные жителитоже индейцы, варят «лучистый колчедан» волшебный камень, исполняющий желания.
Саша не поверил, и желая разоблачить вранье, выслеживал вместе с двоюродным братом моего жениха всю ночь. Но я, сладко выспавшись, наутро выкрутилась: ведь Принц-Индеец знал, что братья не спят, а потому не пришел. По требованию брата мы в городе варили «лучистый колчедан». Туда нужна была глина (мы ее пластилином заменили), натуральные черные волосы и волшебный «фарфор» этот ингредиент померещился мне однажды зимой во льду, и я долго культивировала это странное понятие, произнося на распев: «фар-фор!». В общем, какого-то еще компонента не хватило. Кажется, медного колчедана, вместо которого мы положили в кастрюльку самодельное медное кольцовсе равно палец от него зеленел. Кастрюльку, конечно, пришлось выбросить.
В Бахчеево мне посчастливилось побывать дважды в разное время года. Поздней весной на роднике за «ледником» появилось множество маленьких лягушат. «Лягушачье царство», сказала тетушка. И я уже размечталась о лягушачьих дворцах и каретах, о пажах-лягушках в бархатных ливреях, и о лягушачьих балах с угощениями из морошки.
Во дворе бабы Лёны все было необычным. Огород располагался на покатом склоне. Здесь ирригация проводилась по особому типус заграждающими канавками и стоками, иначе картошка наверху посохла бы, а внизу просто сгнила. Был здесь и яблоневый саддеревья посажены с умом, чтобы корни их предотвращали эрозию почвы.
Слева от большого дома в низине, в заросшей части сада, давно проданного кому-то, кто никогда не приезжал, спрятался «старый дом». Это была настоящая землянка, покрытая сверху травой, но не деревянная, а каменная. Дверца и окошко торчали прямо из холма, напоминая хоббичью норку, но тогда я еще понятия не имела о хоббитах.
Справа участок отделяли деревья и болотце. Там росла такая странная осока, похожая на бамбук плюющаяся пеной трубочка, и туда было страшно ходить, как в джунгли.
Запруженная Бахча под нашим участком была спокойная, мы купались на ней, переплывая на лягушачий остров. А вот ближе к станции Бахчеево, русло реки расширялось, углублялось, превращаясь в отвесный овраг. И там, где надо было переходить к магазинам, протянулся подвесной веревочный мост, ка над горной рекой. Весной Бахча становилась бурной и полноводной, а летом совсем мелела, и потому мост болтался на невообразимой высоте! Преодоление этого препятствия для меня было тяжким испытанием, благо сделать это пришлось лишь однажды, но впечатлений хватило на всю жизнь.
В Бахчеево я увидела, как одна ящерица отбрасывает хвост, и другую, с уже отросшим хвостомкривым и коротким. Бабушка Лёна поила меня козьим молоком, оно казалось мне отвратительным на вкус, и я тайком выливала его под крылечко. У бабы Лёны вывелся колченогий цыпленок, но его не стали рубить из-за меня. Я взяла цыпленка, играла с ним и гипнотизировала: если цыпленку спрятать голову под крыло и подержать над ним руку или книгу, он будет спать.
Дом стоял на семи ветрах, окна его выходили на все четыре стороны света, и никакого забора! А только уютная березка во дворе и тихая скамеечка под ней. Саша ездил в Бахчеево чаще, и однажды привез оттуда спрятанную в спортивную майку «Буран» крольчиху Зойку. Это пухлое длинноухое несколько лет скакало по нашей квартире на 8-ом этаже. Ну, и приходилось же за ней убирать!
А когда баба Лёна умерла, дом отошел к тете Рае, старшей сестре Марины Никитичны, и мы больше никогда туда не ездили.
Больницы.
Никто, наверное, так не любил больницы, как я. Но это все из-за еды, возможности спокойно выспаться, вечеров с обязательными страшными историями перед сном, и из-за повышенного внимания со стороны бабушек, которые тайком проносили запрещенные продукты. В больницах я лежала часто, и вжилась в этот хлорированный стерильный мир с вареной курицей на обед и хрустящим постельным бельем со штампом.
На Динамо, рядом со зданием лечебницы располагался парк. Мама привозила мне кулечек шоколадного драже, строго воспрещенного к передаче, брала за руку и вела по разрушенным ступеням вниз, туда, где комната смеха, тир, и где с руки можно было покормить белку.
Холодные коридоры по ночам гулко отдавались эхом. Дежурная медсестра дремала на посту, а я видела в коридорном окне Солнце, болтающееся во мраке, как бумажный змей. Я была «лунатик».
Мне нравилось смеяться в больницах и смешить другихменя ничего здесь не пугало. В изоляции под присмотром медперсонала я чувствовала себя защищенной. И я придумывала сказки, с годами они были уже про любовь, про кораблекрушение и таинственный остров, про девушку с глазами кошки. Вот так я расставалась с детством.
В больницу на Бучкури я привезла с собой картинку с теремкомя сама нарисовала ее. Теремок был большой, разноцветный, у него открывались ставеньки и дверцы. Но играла с картинкой уже не я, а детдомовский мальчик Ванечка. Их положили человек пять сироток в одинаковых полосатых маечках, и они всех нас, девочек и женщин, называли «мама». Я была «мамой» для Вани. Он играл в мой теремок, засыпал у меня на руках, я выхаживала его после операции. Я просила маму: «Давай, возьмем к себе Ваню!». И устав что-то объяснять мне на взрослом языке, мама сказала: «Подумаем». И выписала меня досрочно, чтобы я могла проводить Сашу в армию.
Прощай, детство!
Он стоял за забором, обритый наголо, в мешковатом сером костюме, одетом поверх белой футболки. Долго нельзя было к нему подойти. А потом все ринулись прощаться, и он обнял меня наспех, а я обвила его шею, и не хотела отпускать, мне так было страшно оставаться одной, без него. Но ему надо было попрощаться с подругой, с товарищами, с мамой, с отцом и всеми бабушками. Меня оттеснили. «Прощание славянки» под отправление поезда, и военный билет в окне.