Из подъезда вышла бабка-вахтёрша, высыпала с газеты прямо на асфальт семечную шелуху, и уставилась изучающе. Однако Сергей Иваныч всегда, ещё с тех самых девяностых, выглядел солидно и безупречнокак большой начальник, поэтому она от греха решила подлизаться. Опережая его, пропищала с заискивающей улыбкой и даже раскланялась учтиво:
А вы к кому? К нам? По какому вопросу?
По личному, ответил он. Комната 272. Есть у вас такая?
Есть. Вы к Владику, что ли?
Сергей Иваныч промолчал. Просто прошёл мимо бабки в тесный вестибюль, заставленный всяким общажным барахломтумбочками, партами, стульями. В вестибюле со скучающими лицами бездельничали подростки-студентыкто сидел, копаясь в телефоне, кто бродил лениво из угла в угол.
Эй, молодёжь! Двести семьдесят вторая комната где? громко спросил он.
На пятом. Прямо по лестнице, налево, по коридору до конца, пугливо отчитался кто-то.
Сергей Иваныч поднялся по лестнице на пятый этаж. Длинный обшарпанный коридорвправо и влево. Правая сторона освещённая и шумная, орала музыка, то тут, то там раздавался весёлый смех. Леваятихая и тёмная, только в самом конце тусклой дрожью горела лампа «дневного света».
Он свернул влево. Ряд дверей по сторонам. Дошёл до конца, там, где горела лампа, увидел дверь, обитую неокрашенным оргалитом, с номером 272. Встал перед ней, подавляя волнение. Дико колошматилось сердце. Теперь уж было действительно не до шуток. В комнате слышались голосасмутно, слов не разобрать, но интонации какие-то гадкие, вкрадчивые. Голоса эти показались ужасно знакомыми. Особенно один из них.
Впрочем, Сергей Иваныч ни о чём не думал. Полностью осознавая происходящее, он ощущал в себе необъяснимое ведение. Будто некто и вправду его вёл. И ему можно было доверять. На него можно было положиться, потому что он вёл не на гибель, а напротивуводил от неё.
Это же внутреннее чувство заставило уверенно толкнуть дверь и войти. Противно пахнуло чем-то похожим на вонь грязных мужских носков, смешанную с пропитанным сыростью сигаретным дымом.
За потемневшим от старости шифоньером стояла казённого вида кровать на пружинах. Над ней висел ковёр с оленями. На кровати лежала Наташка в морской тельняшке с длинными рукавами. Тельняшка задрана донельзя, обнажив грудь с острыми возбуждёнными сосками. Ноги широко распахнуты, как у ненасытной шлюхи, бесстыдно розовела в тёмном пучке интимных волос влажная трепетность беззащитного места, которое Сергей Иваныч защищал ладонью, засыпая в разгорячённом бреду на брачном ложе. «Место» лапал, ковыряясь пальцами, голый пацан лет двадцатидлинный, худой, косматый.
Пусечка моя пусечка мояприговаривал он гнусавым голосом, шмыгая носом.
Орган пацана, такой же длинный, худой и косматый, побагровел от вожделения, а с самой его оконечности свисала бесцветная половая сопля.
Первой опомнилась Наташка, вскрикнула, быстро прикрылась тельняшкой, натянув её до колен. Вытаращила на мужа испуганные глазёнки.
Пацан зачем-то бросился к двери. Но Сергей Иваныч встретил его сокрушительным ударом в нос. Тот отлетел к шифоньеру, хлёстко стукнулся об него башкой и, упав, застонал. Из носа обильно пошла кровь.
Серёжзаныв, начала Наташка.
Заткнись, сука, оборвал её Сергей Иваныч. Я тебе больше не Серёжа. Завтра же заберёшь свои вещи и уберёшься из моего дома. Поняла? Грубости Грубости, говоришь? Поверь мне, ты ещё узнаешь, что такое настоящая грубость.
Не помня себя, в горьком, почти бессознательном тумане, он вышел на улицу. Вдохнул чистый воздух. И позвонил младшей дочери:
Ты была права, дочка. Ангелы есть. И они всё знают.
Ты о чём, папочка? заволновалась та. С тобой всё хорошо?
Ангелы знают, повторил он. Ангелы всё знают. Этот мир груб, дочка. Потому что человек груб. Всюду властвует грубая животность, звериность. Поэтому человек ничего не видит, ничего не чувствует. Поэтому ничего не знает. А мир ангелов чист и нежен. Ангелы не выносят грубости.
Дьявол
Мы всегда, с самого глубокого детства, знали, что там живёт дьявол. Теперь уже никто и не помнил откуда. Может, кто-то из взрослых брякнул, чтобы попугать. Может, когда-то от кого-то из старших услышали. Может, сами придумали Но это местостаринный двухэтажный дом, а точнее только одно окно в нёмнакрепко засело в памяти. Мы боялись его, но часто околачивались, бегали, играли где-то рядом с ним. По вечерам, когда смеркалось, и в окне загорался бледно-жёлтый свет, с любопытным страхом заглядывали в него издалека.
Мыэто я, мой друг Ярик и девочка из моего подъезда, Рита. Ярик, Ярослав, сколько его знаю, был толстым увальнем с мягким, покладистым, но ранимым характером. Он жил в соседнем доме, наши мамы дружили. А Ритахуденькая, молчаливая, с острым, слегка насмешливым взглядомувязалась за нами прямо с первого классакуда мы с Яриком, туда и она. Рита мне нравилась. Хотя наши мамы друг друга на дух не переносили. Ей частенько доставалось дома за эту дружбу со мнойи чем дальше, тем больше.
А Ярику доставалось от пацанов. Драться он не умел, да и боялся ужасно. Мне не раз приходилось за него вступаться. Но я-то привык. Без синяков и шишек, как без говна излишектак говорила моя мама. Ярик же привык во всём меня слушаться. Нам на двоих одну голову в роддоме выдали. Так говорила Ярикова мама.
Как-то летом, на каникулах после седьмого класса, он напрасно меня послушался. Мы сидели тёплым и тихим вечером, медленно тонувшим в ночной темноте, пока ещё не загнали домой, неподалёку от того дома. Сидели и молча глядели на бледно-жёлтое окно, в котором живёт дьявол.
В таких случаях наше место всегда было неизменнымвозле моста на берегу речки. Через небольшую неподвижную тёмную речку вёл красивый мост с гранитными парапетами.
А дом стоял на том берегу. Его фасадная частьбелая, ухоженная, с большими окнамисветилась вывесками. Там располагались магазины. Сторона, обращённая к речке, напротив, имела вид неприглядныйобшарпанная стена из красного кирпича, покрытого ржавчиной времени, с рядом маленьких, как в деревенских избах, окошек. Эта стена вплотную подступала к речке, так что вода омывала её.
На втором этаже было четыре окна, все наглухо задёрнутые шторами. На первомдва: одно, крайнее справа, уродливо забитое фанерой, другое, крайнее слева, ближе к мосту, без штор, с облезлыми рамами. По вечерам в нём горел свет от лампочки, низко свисавшей на толстом, допотопном проводе. Внутри же пустотаникого, ничего. Только изредка пробегал мельком какой-то чёрный силуэт. Мужик вроде. Но мы всегда, с самого глубокого детства, знали, что там живёт дьявол.
И вот как-то раз я сказал Ярику вызывающе:
А что, слабо тебе подплыть и заглянуть в это окно? Давай, Ярик, подплыви.
А если слабо, то что? испугался он.
Если слабо, то ты мне больше не друг, заявил я.
Это «не друг» вырвалось само собой. У меня и в мыслях не было прекращать дружить с ним из-за того, что ему слабо. Мне хотелось выпендриться перед Ритой. Ярик признался бы, что слабо, а я бы посмеялся над ним победоносно: мол, эх ты, ссыкло. А Рита бы посмотрела на меня с восхищением.
Но всё пошло не так: на его «то что?» моё «не друг». И потом Ярик вдруг вскочил, снял шорты, майку и с каким-то безумным отчаянием с разбегу бросился в речку, забежал в неё по пояс и, замерев на мгновение, заныл.
Эй, ты что? Что с тобой? Хватит, я пошутил, иди обратно.
Я не могу! заплакал он. Я наступил на что-то острое, больно мне, очень больно.
Я как есть, прямо в шлёпках и в одежде, забежал в воду и выволок оттуда Ярика. А Рита посмотрела на меня уничтожающе холодно.
Зачем ты ему так сказал? тихо, но твёрдо выговорила она.
Нам всем здорово попало. Ярик обо что-то сильно поранил ногу и всё лето не выходил на улицу.
Через годкажется, в августепрошёл слух, что в том доме кого-то убили, и мы чуть ли не каждый день бегали туда, глядели со своего берега, затаив дыхание, в бледно-жёлтое окно.
Однажды в проёме показалась фигура молодой женщины. Она была голая. Я потом долго не мог уснуть. Перед глазами у меня стояли её вздёрнутые груди и тёмный треугольник внизу живота.
А убили, оказалось, одного забулдыгу в пьяной драке в дешёвой забегаловке, что открылась в фасадной части дома.