Помимо талантов доброй феи, Дантон обладал к тому же звучным, мягким, как шотландское бренди со сливками, голосом. Когда же он молчал, само это молчание вызывало доверие и располагало к откровенности, вследствие чего люди чувствовали непреодолимое желание рассказать ему что-нибудь глубоко личное, все равно что. Дантон выслушивал, улыбался, сочувственно кивая, и продолжал колдовать.
Он стартовал двадцать лет назад в качестве кукловода и изготовителя масок и теперь с иронией думал иногда о том, что, в сущности, он так и не менял профессии. Хотя многие из его почитателей, узнай они об этом, были бы глубоко оскорблены. Его частная жизнь была проста до чрезвычайности: он жил за счет других, он кормился информацией, почерпнутой из сбивчивых речей, признаний и болтовни, из описаний сибаритских прихотей, настолько превышавших все допустимые размеры, что у него от зависти захватывало дух. Он никогда не сплетничал, все считали его абсолютно надежным и хотя бы в этом они, пожалуй, были правы. Не знали они одного: он все тщательнейшим образом записывал вот уже целых десять лет и искренне полагал, что придет времяи его дневник сделает его до неприличия богатым. Когда Фелисити распахнула дверь, он жевал свежий листик лаврового деревца. Вид у нее был абсолютно дикий. Волосы стояли дыбом, как будто она только что пыталась их выдрать, а взгляд был пустой, словно она не понимала, кто перед нею.
Они поднялись наверх, она стала метаться по комнате, жалуясь и причитая. Ее длинные, с дорогостоящим загаром ноги стремительно мелькали в прорезях халата, как коричневые ножницы. Еще внизу она сразу сунула ему в руки письмо. Дантон успел прочесть его и теперь выжидающе молчал.
Такая подлость, Дантон! Подлость, ужасная подлость! Ведь речь идет о моей собственной дочери! Можно подумать, что я не хочу ее видеть! отрывисто выкрикнула она. Плечи ее судорожно вздрагивали, и она все время отряхивала руки, словно на нее напали полчища муравьев.
Фелисити ожидала прихода Дантона, барахтаясь в водовороте различных чувств: изумления от самого факта приглашения, ярости от того, что ее об этом не известили и усиливавшегося с каждой минутой неприятного осознания, что, поскольку она нашла этот чертов конверт, ей волей-неволей придется принять какое-то решение. Но самым сильным среди этих противоречивых переживаний было пронзительное чувство удивления. Она даже представить себе не могла, что это письмо так на нее подействует.
Сильвии никогда не нужна была мать. В младенчестве она брыкалась и пыталась отстраниться, если та хотела ее побаюкать или взять на руки. Когда начала ходить, то ковыляла не к матери, а к няне, компаньонке матери или к незнакомому гостю. Фелисити казалось, что девочка готова пойти на руки к кому угодно, только не к той, которая ее любит больше всех.
Позднее, когда Фелисити поняла, что Сильвия не только не любит ее, но что она девочке просто неприятна, она мало-помалу принялась старательно изничтожать в себе любовь к дочери. Это стоило ей немалых страданий; она давным-давно осознала, какой безводной пустыней суждено стать ее браку, она видела в ребенке источник утешения и радости. Как теперь, после стольких лет снова впустить ее в свое сердце? Стоит ли? И смеет ли она на это надеяться?
Наверняка это чья-то жестокая шутка, сказала она вслух.
Почему вы так думаете, миссис Гэм?
Клиенты всегда просили Дантона обращаться к ним запросто, по имени. Но он никогда этого не делал. С Фелисити он позволял себе некоторую вольность, называя ее миссис Гэм, но и это ее чрезвычайно раздражало. Ей представлялось, что подобное обращение делает ее похожей на персонаж уборщицы-кокни из дрянной пьески. Сказать об этом Дантону она не осмеливалась из боязни потерять его расположение.
От нее не было ни слуху ни духу целые пять лет.
Помнится, вы говорили, что когда ей исполнится двадцать один, она получит какие-то деньги. Может, это письмо от поверенного и ему требуется ваша подпись или просто письменное согласие.
Ничего подобного от нас не требуется. Все было оформлено моими родителями в виде траста, когда она была ребенком. Дело явно не в этом. Но в любом случае нас пригласили на праздничный ужин.
А это большая сумма? Я имею в виду наследство.
Пять сотен.
Дантон мысленно прибавил недостающие нули и позеленел от зависти. Фелисити остановилась и опустилась на пуфик, обертывая вокруг колен скользкий атлас халата.
Я поеду туда, выпалила она и почувствовала себя так, словно шагнула в пропасть.
Естественно, только как вы намереваетесь выглядеть?
Фелисити непонимающе посмотрела на него и вдруг испугалась по-настоящему. Она вызвонила Дантона, не имея никакого плана, просто она жаждала с кем-то поделиться, а сочувственно слушать лучше Дантона не умел никто.
Вы не можете вот так просто взять и войти в дом к незнакомым людям в чем попало.
Разве?
Фелисити казалось, что самое главноепринять решение, о дальнейших шагах она не задумывалась. Ей просто было не до того, чтобы планировать, в чем она поедет и как будет выглядеть. Теперь, когда Дантон об этом упомянул, она сразу сообразила, насколько это важно. В ее беспокойном мозгу сразу стали возникать некие образы возможных ее антагонистов, с которыми ей так или иначе придется встретиться лицом к лицу во время праздничного ужина. А если ее опасения верны, то ей нужно предстать не только хорошо защищенной, но вооруженной до зубов. Правда, с другой стороны
Только ничего вызывающего, Дантон.
Ну уж в этом, я думаю, вы можете на меня положиться.
Он явно обиделся, и Фелисити поспешила извиниться.
Что ж, тогда, пожалуй, приступим Как говорится, «находясь в здравом уме и твердой памяти».
Жестокая оговорка, тем более если она намеренная, хотя в данном случае это вряд ли. Кто, если этот кто-то в своем уме, станет намеренно оскорблять клиента, который платит за услуги сто фунтов в час?
Фелисити вышла на площадку и последовала за ним в гардеробную. Ей хотелось выпить еще, но она опасалась показаться вульгарной. Дантон не употреблял спиртного и избегал кофеина. Жажду утолял родниковой водой. Его зубы и белки карих глаз сияли детской чистотой.
Гардероб Фелисити занимал три комнаты: в однойповседневная одежда, в другойвечерняя, в третьейто, что носят от случая к случаю: экипировка для морских прогулок, бикини, спортивные костюмы и почти не используемый инвентарь, как то: теннисные ракетки, лыжи, биты для гольфа (она увлеклась гольфом, и в то же утро он ей безумно надоел). В каждой из комнат стена напротив входа была сплошь зеркальной, а в четырех футах от потолка тянулись ряды металлических прутьев для вешалок с одеждой.
Дантон и Фелисити прохаживались между рядами, то вытаскивали, то заталкивали обратно эти вешалки одну за другой. Воздух наполнился шелестом шелка, скрипучим шорохом тафты, почти беззвучным мягким перешептыванием бархата. При свете дюжины ламп дневного света они доставали и придирчиво рассматривали шедевры от Мюир и Миякэ, Лагерфельда, модели от Беллвиль и Сэссун, Шанель и Сен-Лорана. Рассматривали и в конце концов отвергали.
Оранжевое платье типа фламенкоширокая, вся в оборках юбка, спина оголена полностью, грудь едва прикрыта:
Не годится, после восьми в нем будет холодно.
Узкое платье черного бархата с небольшим шлейфом, высоким белым шелковым воротником:
Вы ее мать, а не исповедник.
Прямое платье-блузон из натурального шелка, затканное жемчугом и золотой нитью:
Невообразимо скучное.
Может, мышиного цвета жоржет с отделкой из перьев?
Нет, слишком напоминает танцевальный номер Фреда и Джинджер.
Так оно и продолжалось довольно долго, и они уже пошли по второму кругу, когда Фелисити вспомнила еще про одну модель. Она ушла и вскоре вернулась, неся пухлый хлопковый мешок в прозрачной упаковке.
Я купила его в честь открытия сезона в Ковент-Гардене, сказала Фелисити.
Она растянула завязки, а Дантон ухватил мешок снизу, приготовившись его вытряхнуть.
Люди, с которыми я там бываю, всегда покупают ложу, но в тот раз, не помню почему, у нас были места в партере. Пробираться по ряду мимо сидящих было бы немыслимо, поэтому я его так ни разу и не надела. И добавила:Это был Паваротти.