Все переменилось в день, когда ей исполнилось двенадцать. Этот день и сам момент он будет помнить всю оставшуюся жизнь. Ее попросили сыграть на пианино. В эксклюзивной школе, куда ее отдали, музыка была одним из основных предметов. Сильвия не обладала большими способностями, но поскольку занятия были ежедневными и обязательными, девочка владела инструментом довольно прилично. Для исполнения она выбрала старинную, очень мелодичную сентиментальную пьеску под названием «Возвращение Робина».
Гай стоял, опершись на каминную полку, раздумывая, не обманывает ли его чутье насчет колебаний курса одной из компаний, когда взгляд его рассеянно скользнул по поверхности рояля и упал на лицо дочери: оно было бледно, сосредоточено и напряжено. Брови сдвинуты, губы плотно сжаты, он смотрел на худенькие ручки, взметавшиеся над клавиатурой, на ее по-детски шелковистые каштановые волосы, зачесанные назад и перехваченные бархатной лентой. На ней было платье в белую с голубым полоску, с широким белым воротником и бантом с мелкими, сверкавшими синими огоньками стразами. Гай увидел все это в деталях с такой потрясающей отчетливостью, будто только в этот момент обрел дар зрения.
Сразу за этим, прежде чем он успел опомниться, с ним произошло нечто еще более странное. Его захлестнул поток абсолютно незнакомых эмоций. Гай чувствовал, что тонет и задыхается в этом потоке, в страхе он крепко ухватился за каминную полку. Он подумал, что заболел, потому что ему стало физически плохо: сердце заныло так, будто кто-то сжал его в кулаке, мышцы живота напряглись до предела. А дальшееще хуже. Когда боль и головокружение прошли, он испытал настоящее потрясение. Ему открылась великая истина. Он вдруг все понял.
В кратчайшие минуты ему было дано понять и ощутить всю глубину отчаяния и одиночества дочери, ее жадную потребность в любви. У него тут же возникло лихорадочное желание оградить и защитить ее немедленно от всего дурного и нежелательного. Это новое, неведомое Гаю ощущение, знакомое каждому, кто становится отцом, было болезненно, как удар ножом. Он жадно вглядывался в лицо девочки, и тут до него дошло, как редко он видел на этом лице улыбку (Бог ты мой! Как он мог этого не замечать?!).
Растроганный до глубины души, он испытал неистовое желание немедленно загладить вину своей любовью. Он наконец-то понял, насколько важно, чтобы тебя любили, хотя ему самому любви не досталось ни капли. Он мысленно поклялся, что даст ей все, что в его силах. Что найдет для этого время и возместит потерянные годы. Когда пьеса закончилась и прозвучали последние, заключительные аккорды, Гай неистово зааплодировал. Фелисити взглянула на него с насмешкой и изумлением.
Это было прекрасно, Сильвия! Просто потрясающе, детка! Ты делаешь большие успехи! громогласно произнес он, сам удивляясь, как естественно у него это прозвучало. У него, который ни разу в жизни никого не похвалил.
Он ждал ее реакции, воображая, как она должна быть обрадована его похвалой. Девочка ему не ответила. Она встала, опустила крышку инструмента и вышла из комнаты. Фелисити расхохоталась.
С этого момента Гай не оставлял дочь в покое. Чтобы иметь возможность видеть ее каждый день, сам забирал ее из школы. Каждый уикенд он придумывал для нее всяческие развлечения. Он постоянно приносил ей подарки либо сам, либо, чтобы сделать ей сюрприз, прятал в ее комнате, иногда она находила их завернутыми рядом со своей та-редкой. И каждый раз у него замирало сердце от предчувствия, что они ей не понравятся. Все попытки проявления любви Сильвия отвергала, причем не то чтобы грубо или с явной неприязньюон бы это еще как-то мог понять, это хоть стало бы предлогом узнать, чего ей хочется. Она же просто равнодушно отворачивалась от его даров и лишь иногда смотрела ему в лицо своими бледно-голубыми, как прозрачные камешки, глазами.
Свое отношение к нему она позволила себе высказать только однажды. Это произошло, когда в очередном порыве он во время посещения зоопарка попытался облечь свое раскаяние и стыд в слова. Попытался, пусть это было не совсем честно, снять с себя вину хоть отчасти. Но едва он начал говорить, как она повернулась к нему и закричала: «Перестань! Сейчас же перестань! Мне все равно!»
Он подчинился, и остаток времени они провели в полном молчании, словно чужие. «Хотя, как с болью подумал Гай, мы и прежде проводили время вместе с той же степенью близости». В тот день, куда бы он ни посмотрел, его взгляд все время натыкался на отцов, державших своих отпрысков либо за руку, либо на плечах. Один юноша, которому было на вид не больше шестнадцати, нес в слинге через плечо крошечного младенца. Тот спал, и его малюсенькое сморщенное личико мирно покоилось на впалой груди молодого папаши. «Я ведь тоже мог носить ее точно так же, горько думал Гай, смотря на тонкую линию пробора в волосах дочери. Я даже не помню, носил ли я ее когда-нибудь на руках».
Он больше ни разу не старался словесно выразить Сильвии свои чувства, хотя пытался воззвать к ней в письме. Гай не отдал его Сильвии, а запер в ящике письменного стола вместе с прядью ее волос, несколькими фотографиями и школьным табелем. Шли месяцы, годы, и мало-помалу его боль, принимая во внимание полное к нему равнодушие дочери, утратила остроту.
Но он не отступал. Он продолжал говорить с ней, пока у него не пересыхало в горле, задавал бесконечные вопросы, что-то предлагал, обсуждал повседневные дела. Как-то ему пришло на ум, что в сдержанности девочки виновато присутствие Фелисити. Если бы они жили с Сильвией только вдвоем, возможно, смогли бы каким-то чудом вдохнуть друг в друга тепло и любовь. Он предложил это Сильвии. В тот момент его уже совсем не заботило, что тогда весь мир узнает, что его брак с Фелисити был неудачей. Сильвия выслушала его. Казалось, предложение ее озадачило, но потом, немного подумав, она сказала:
Не понимаю, с чего ты решил, что мне это нужно. Зачем?
Пять лет назад все снова изменилось. Наутро того дня, когда ей исполнилось шестнадцать, Сильвия исчезла. Она вышла из дома якобы в школу, но туда не пришла и обратно не вернулась. Гай вне себя от ужаса был убежден, что ее похитили. Затем, когда никто не затребовал выкупа, решил, что она стала жертвой несчастного случая или ее убили. Он известил полицию, но как только они узнали, сколько ей лет, отреагировали довольно спокойно, к возмущению Гая. Они высказали предположение, что, вероятнее всего, она гостит у кого-то из друзей или просто ей захотелось какое-то время побыть одной. Гай был уверен, что тут что-то другое.
Он отправился в школу и попросил, чтобы ему позволили поговорить с кем-либо из друзей Сильвии. Он не мог назвать конкретное имя, потому что Сильвия никогда не говорила ему, с кем дружит, и никого не приглашала к себе домой.
В кабинет директора пригласили девочку с узким надменным лицом. Она сообщила, будто Сильвия не раз говорила, что ждет не дождется, когда ей будет шестнадцать, потому что тогда она сможет уйти из дома.
Она призналась мне, проговорила будто нехотя девочка, что всегда ненавидела своих родителей.
Впрочем, когда Гай с горечью и болью передал ее слова Фелисити, только что вернувшейся домой после третьей клиники и уже в дым пьяной, та сказала:
Боже, какой же ты тупой во всем, что не касается денег! Она ненавидит нас с первой минуты появления на свет!
Гай выследил Сильвию довольно быстро. Она жила в сквоте в Истингтоне. Для сквота там было не так уж плохо: вода, электричество, обрывки ковриков на полу. Он явился туда с бумагами и родословной жеребца трехлеткиего подарок на ее шестнадцатилетие. Она открыла дверь и тут же начала кричать во все горло и осыпать его отборной бранью. Она только что не плевала ему прямо в лицо.
После стольких лет безразличного и отчужденного молчания этот внезапный взрыв ярости подействовал на него как удар током. Он был испуган, изумлен и в глубине души даже обрадован. Внезапно оборвав ругань, она швырнула бумаги на мостовую и захлопнула дверь. Позднее все документы, видимо, подобрали, поскольку лошадь была продана в следующем месяце за две трети первоначальной стоимости. Он уже настолько свыкся с односторонним проявлением внимания, что, как ни странно, это публичное поношение лишь разожгло его давнишнее желание заботиться о ней. Он сомневался, что полудюжине троглодитов, с ухмылками выглядывающих из-за ее спины, хоть сколько-нибудь была небезразлична ее судьба.