Выкурив сигарету до конца, Наталья продолжила рассказ:
Я шла, крепко прижимая сына к груди, и каждый встречный, казалось, шептал мне вслед: «Ну, что, коза, допрыгалась? Так тебе и надо!» Я и не знала, что давно «носила рога». Муженёк изменял мне направо-налево, и не было той юбки, которую он не попытался бы задрать. Об этом знал весь гарнизон, все, кроме меня.
Я бы, наверное, так и дошла до вокзала раздетая, без денег, если бы не командир части Кандауров, который как раз ехал на службу из города.
Наталья, садись в машину! окликнул он меня, останавливаясь. Ты куда это топаешь?
Я посмотрела на него невидящими глазами и зарыдала громко, не скрывая горечи разочарования, как рыдала только в детстве на груди у отца Я ничего не скрыла и выложила как на духу всё, что произошло в нашей семье за последние полгода. Он внимательно выслушал, по-отечески погладил по голове, развернул машину и отвёз к себе домой.
Поживёшь пока у меня, сказал он не терпящим возражений тоном. Так говорят начальники. Устраивайся. В холодильнике всё есть. Не стесняйся, я живу один. Год, как овдовел, успокоил он, увидев в моих глазах тревогу.
«Поживёшь пока» затянулось на целых одиннадцать лет.
Генерал Кандауров был намного старше меня, даже старше моего отца. Поэтому я все эти годы называла его по фамилии и обращалась к нему исключительно на «вы». Он только посмеивался. Так я стала «генеральшей», как за глаза называли меня соседушки. Это прозвище прилипло ко мне на долгие годы. Даже сейчас, когда его уже давно нет, и я ещё дважды побывала замужем, меня продолжают так величать. Я не против. Уважали и уважают Кандаурова.
Позже я узнала, но не от генерала (он всегда всё держал в секрете), а от других, что моего бывшего уволили, и что с ним стало, и где он теперь, неизвестно. Остались только воспоминания да сын Толик, которого он не искал и отцовских прав не предъявлял.
Кандауров очень любил Толика и воспитывал по-военному строго, но уважительно. И Толик считал генерала своим отцом и очень им гордился. Он даже не обижался, когда в школе его обзывали «генеральским сынком». Дочь Кандаурова по возрасту старше меня и давно живёт в Америке. Поэтому всю нерастраченную отцовскую любовь он отдавал Толику.
Я все эти годы горя не знала, живя «как у Христа за пазухой». Генерал окружил нас такой заботой и вниманием, что словами не передашь. Мы никогда ни в чём не нуждались. Он был по-восточному гостеприимным, и у нас в доме всегда было полно людей: его сослуживцев, всевозможных родственников и друзей. Нам привозили тонны мяса, фруктов, коньяка и вин. На даче всегда жарили шашлыки, пели песни, рассказывали истории. Никто никогда не напивался, все знали меру и соблюдали культуру пития. Друзья Кандаурова любили подшучивать друг над другом, рассказывали анекдоты, что-то вспоминали из юности. Смех слышался день и ночь. Одиннадцать лет я прожила с ощущением нескончаемого праздника. Кандауров настоял, чтобы я поступила в институт, и только благодаря этому у меня появилась профессия психолога, которая позже очень пригодилась.
А потом он взял и умер.
В начале лета начал как-то худеть и очень осунулся. Я тогда подумала: «Сдулся мой Кандауров. Всегда был крепким и здоровым» Окончательный диагноз так и не успели поставить. Но по всему было понятно, что он уходит. Только он один этого не понимал или не хотел понимать. Говорил о том, что на даче остались недоделанные дела, и надо бы укрыть осенью виноград и посадить саженцы смородины и малины каких-то удивительных сортов, которые он выписал по почте. Он ведь был прекрасным виноделом. Унаследовал рецепты от своих дальних предков. Это у них семейное дело
виноградорство и виноделие. Обо мне он не беспокоился. Сказал, что я вполне самостоятельная и справлюсь. Казалось, что он вообще не переживал о себе, наверное, думал, что всё ещё будет хорошо. «Я какой-то толстокожий, Наталья, сказал он как-то. Не поверишь, но я совершенно ничего не чувствую: ни страха, ни тревоги». Чего нельзя было сказать обо мне.
На меня тогда напал страх, это был почти животный ужас. И теперь я с точностью могу описать, как на человека действует гормон страха. Кому-то он придаёт силы. У меня же он отнял всё.
Спазм сковал тело. Я не могла сделать даже глотка воды, впихивала через силу кусочки банана, чтобы не потерять последние силы и просто не сдохнуть: нужно было ходить в аптеку, в магазин за чем-нибудь, что он, возможно, захочет съесть. А в последние дни приходилось выносить судно. Он стал совершенно беспомощным, и это его особенно злило. Он стал несвойственно-раздражительным и капризным. Иногда отвечал резко и грубо. Все мои сосуды сузились, и сердце, пытаясь протолкнуть кровь через тонкие просветы, колотилось, не переставая. Я слышала своё сердцебиение постоянно, оно не давало уснуть, и ночью я просыпалась через каждые два часа, чтобы успокоить его валокордином. Я выпила кучу успокоительных, чтобы каким-то образом вывести себя из этого состояния. Но это было нереально. Источник страха лежал, почти не двигаясь, и только прислушивался к тому, что происходит внутри, быстро тая на глазах. Он почти не разговаривал со мной, только в промежутках между сном, который обеспечивали ему обезболивающие, смотрел свои любимые фильмы.
Он не мучился долго и не мучил меня: ушел достойно, как мужчина. Таким он был всегда. Я пыталась погладить его, когда жизнь покидала тело, но он запретил, не веря в происходящее. Тогда я накрыла ладонью его холодную руку и впервые назвала по имени. Он смотрел широко раскрытыми глазами куда-то высоко-высоко и был уже не здесь
После его ухода жизнь резко поменялась. Нужно было учиться жить без него. Квартира, дача и машина отошли дочери, как единственной наследнице. Мы ведь с ним зарегистрировались буквально за два месяца до его болезни, хотя он и раньше всегда просил меня об этом. «Наталья (он всегда называл меня полным именем), если что-то со мной случится, пусть всё достанется вам с Толиком», говорил он не раз. Я только отшучивалась: «Кандауров, живи долго!»
Мы остались с голой жопой: Толика он не успел усыновить, мне же из наследства досталась только его фамилия. Нужно было что-то срочно решать. В первую очередь с жильём, потом искать работу.
На похоронах ко мне подошёл давнишний друг генерала, полковник авиации Евгений Шахов, и предложил помощь. Оказалось, что они с Кандауровым разговаривали по телефону за три дня до того, как он покинул нас, и, видимо, что-то обговаривали, касающееся меня и Толика. Я, обессилев от разрушающего страха, схватилась за протянутую руку как за спасительную соломинку, и с этого момента начался новый этап моей жизни.
Я тогда подумала, что похожа на переходящее красное знамя, передаваемое из одних рук военного в другие. Но сил для того, чтобы всё как следует проанализировать, у меня не было. И я отдалась на волю судьбы.
Наталья снова закурила и долго сидела молча, уставившись в одну точку на стене. Было тихо, как бывает на поминках, и только струйки выпущенного дыма некоторое время витали в воздухе, постепенно растворяясь, но и они не нарушали затянувшегося безмолвия.
Давай ещё немного выпьем, словно очнувшись от чего-то пугающего, прошептала Наталья. Может, коньяка? она вопросительно посмотрела на опустошённую бутылку, потом на Ирку.
Я всё! Мне достаточно! Я, пожалуй, попрошу принести чая с лимоном. Ирка замотала головой.
Тебе чаю, а мне коньяка! Наталья выглянула из кабинки и одним взглядом подозвала официанта.
По всей видимости, его за это время так и не покормили: казалось, что он вот-вот выронит из худых и бледных не по возрасту рук разнос, и чайник, чашки и графинчик разлетятся в разные стороны.
Возьми, это тебе на чай! Наташка сунула парню в карман фартука сложенную купюру.
Тот только кивнул в знак благодарности и исчез в дверном проёме.
Наталье становилось говорить всё труднее и труднее. Она явно устала от этого возвращения в своё пошлое: за считанные минуты черты лица её заострились, и теперь перед Иркой сидела не молодая и очень привлекательная женщина, какой она узнала её в первый день знакомства, а профура, которая «прошла и Крым, и рым». Она вылила в фужер содержимое графинчика, и, припав к нему губами, как припадает к бьющей фонтаном крови из пульсирующей артерии хищник, выпила всё до капли.