Заходит полицейский с папкой: переговаривает с дежурным, и тот показывает на меня. От этого взгляда резко сводит живот. Полицейский скрывается во внутренних помещениях. Приходит бледная, как призрак, женщина, кричит на усача, и виски мои снова будто раздавливает обручем.
Старший участковый уполномоченный, капитан Мухлади. Ты насчёт погибшей?
Я с тревогой осознаю, что надо мной нависает тот полицейский с папкой. Мух-ла-ди? Он выглядит странно знакомым.
Д-да. Здрасьте.
Тебе исполнилось шестнадцать?
Моё обоняние улавливает тяжёлый дух перегара.
Естественно!
Документы.
Да есть мне шестнадцать! Я киваю головой в подтверждение.
Документы!
Ну дома паспорт! Зачем?..
Лицо Мухлади черствеет.
Родители далеко? Позвонить можешь?
Да! То есть нет! Отец в прошмандировке, то есть в командировке, он так называет. ТамЯ чувствую, что сдуваюсь от эмоций, от потока слов и заканчиваю еле слышно: Там он не отвечает.
Мать?
Когда у меня спрашивают о ней, в голове возникает одна и та же зимняя ночь. За окном подвывает снег, пурга, я лежу под тяжёлым пуховым одеялом. В темноте мерцают красные цифры будильника: двадцать тришестнадцать. Приглушённо бормочет телевизор на кухне, и тихо звучит голос мамы, которая говорит по телефону в комнате родителей. Она рано развелась с батей, и больше воспоминаний о ней не осталось. Совсем не осталось, ни одного, так что я часто размышляю, реальна ли эта картинка или выдумана. Может, смешались несколько разрозненных кусков? Было ли одиннадцать вечера? Была ли метель за окном? И голос, который звучит в моей голове, её ли? Или Вероники Игоревны? Или любой другой батиной девицы?
Мать?! нетерпеливо, громко повторяет Мухлади.
Она в Китае где-то. Мы с ней не
Классный руководитель?
Пропала. Ха. Без вести. Ха. Ха.
С ней некоторые проблемы.
Хоть кто-то у тебя имеется без проблем?
Не понимая смысла этого допроса, я растерянно смотрю на Мухлади. Он секунды две ждёт ответа, затем отводит взгляд.
Без представителя не положено.
Я достаточно взрослый.
Так предъяви документы! раздражённо повторяет Мухлади. Потому что я вижу школяра, которому ни курить нельзя, ни пить, ни
В интернете каждый день выкладывают ролики, где человек сам себе отпиливает ногу. Младенцев вешают на крюки, людям отрывают головы, конечности, сиськи-письки и всю эту кровь-кишки-кости размазывают по экрану. Чем ВЫ меня удивите?
К концу фразы в моём голосе проступает столько раздражения, что лицо Мухлади вытягивается. Он оступается и хватается рукой за стену, будто на миг потерял равновесие. Глаза его расширяются. Некоторое время Мухлади приходит в себя от неожиданной качки, затем спрашивает:
Как твоя пропавшая выглядит?
Рыжая. Длинные волосы. Дылда.
Я говорю это, и внутри всё замирает. Хоть бы ТА, другая, оказалась светлее оттенком. Хоть бы
Глаза Мухлади открываются, пугающе-внимательно осматривают меня, и с заметной неохотой он кивает идти следом. Мой страх возвращаетсяразом, ледяным копьём в живот. Голову ведёт в сторону, горло обжигает горечь рвоты, которая вот-вот выплеснется наружу.
Когда видел последний раз?
Когда?
Ну О-охна миг я теряюсь, затем вспоминаю: С м-месяц назад, на шестьдесят пятом!
На мосту?
Да-да! На мосту. То есть не совсем! Я был на мосту, а она она
Передо мной, как мясной холодец, трясётся коридор из одинаковых бежевых дверей, сворачивает, уходит на лестничный пролёт. Чтобы унять головокружение, я замолкаю и смотрю только на ботинки Мухлади, с которых комьями отваливается бурая грязь. До меня вдруг доходит, где я видел участкового: пару часов назад, на пустыре. На камне, с папкой.
Откуда её знаешь?
Она с нами жила. Несколько лет. Мы, как бы дружили.
Почему думаешь, что пропала?
Почему так думаю? Хороший вопрос. Даже отличный. По тому?..
Не отвечает. И дома дома нет её. Мама пропала. Её мама то есть. И долги. Коллекторы!
А нечего кредиты набирать. Привыкли жить красивоОн замолкает на секунду и затем тихо, зло спрашивает: Что ж ты месяц ждал? «Друг».
Меня охватывает жар стыда.
За плечами Мухлади мелькает кабинет с цифрами 105. Лязгает замок, дверь уходит внутрь. Мухлади протягивает руку вбок, щёлкает выключателем, и над нами хлопает-перегорает лампа. Я цепенею от страха, от неожиданности, но мой спутник будто и не замечает аварии.
Что при себе имеет?
Вспоминается лишь барахло из детства: стёклышки, жвачки, магнит.
Ты меня слышишь?
Сигареты! выпаливаю я. Она курит вроде стала курить.
Ещё.
Мухлади щёлкает туда-сюда выключателем, пока не понимает, что свет не загорится. С чертыханьем садится, запускает компьютер.
Когда пропала? Месяц назад?
Не знаю. Мы давно я давно не
Меня заглушает рёв машины. Блики от фар лижут потолок кабинета и пропадают.
ПриметыМухлади лезет в металлическую тумбочку и на ощупь, словно по шрифту Брайля, перебирает папки.
Приметы?
Родимые пятна, шрамы, веснушки. Травмы.
Н-ну
Мысли закручиваются каруселью, но сосредоточиться я не могу: только мычу и смотрю, как компьютер загружается. Его синеватый свет озаряет Мухлади и стену за ним. С детского рисунка смотрит рыжий котик, с иконкиАлексий Стрелецкий, он глядит печально, скорбно, будто знает тяжкую ношу каждого гостя этого кабинета. Между святым и кошакомкарта города, ощетинившаяся флажками и покоробившаяся от перепадов температур.
Мухлади с лязгом задвигает ящик и скармливает голубую флешку компьютеру. Долго и неудачно авторизуется, наконец отыскивает логин и пароль на стикере, приклеенном к монитору, входит в систему. С минуту кликает по папкам, затем поворачивает ко мне экран.
Узнаёшь?
Плохо соображая, я разглядываю сто рублей, сложенные в виде оригами-журавля. Старый-старый календарик, где четыре кирпичных куба венчают мост-плотину над полноводной рекой. Оранжевый пакет из «Поморских аптек».
Оранжевый и рыжийэто одно и то же?
Может, не девушка рыжая, а только пакет?
Ну? торопит Мухлади.
Нет В-вроде.
Нет или вроде?
Сейчас
Я судорожно достаю телефон и нахожу снимок Дианы. Мухлади закатывает глаза.
На хер мне её фото?
Меня неприятно обжигает от этой грубости.
Можно без мата?
Учить будешь, как говорить?
Ну я же не матерюсь.
Мухлади нервно дёргает нижней челюстью.
Лицанет. Точка!
То есть? Я
Приметы назовёшь? Он с досадой перебивает меня. Твоя подруга или моя?
Тухлый комок подкатывает к самому горлу. Я сдерживаю резкие слова одной-единственной мыслью: наверное, Мухлади пьян. Пахнет же от него перегаром? Вот он и грубитибо напился не настолько, чтобы лыка не вязать, но уже осмелел, уже говорит всё прямо, наотмашь, нараспашку. Ибо море по колено и чихать на людей.
Рыжая, глухо отвечаю я. Шрам на животе. От аппендицита. Вроде. Шрам на шее. Её собака в детстве погрызла. Вроде
Вроде Всё у тебя, смотрю, «вроде».
Я стискиваю зубы. Он с досадой поворачивает монитор к себе, минут пять клацает мышкой. Металлически хрюкает принтер, гудит, давит из себя стопку фотографий. Мухлади перебирает их и протягивает мне одну.
Сперва я вижу что-то тестообразное, в оттенках старой овсянки. Лишь пару секунд спустя мозг распознаёт плечи, шею, туловище. Колтуны рыжих волос. Рыжую прошлогоднюю траву в земле. Рыжую поросль между ног погибшей.
Косой шрам на животе.
Мне делается страшно, неловко и мерзко. Я смотрю на обнажённое туловище мёртвой девушки, которой явно вырезали аппендицит, и не понимаю, вижу ли рубец на её шее или вижу грязь, тени и потёки чернил принтера.
Почему она вообще голая?
Почему она голой валяется на земле?
Н-не знаю.
Блядь, тихо ругается Мухлади и выдёргивает снимок из моей руки. Ещё приметы назовёшь?
До меня доходит, что фото сделали на пустыре. На том пустыре, где я видел труп, где чёрный пакет угрюмо хлопал на ветру.
Нутро обдаёт холодом.
Веснушки? предлагает Мухлади. Родинки? Хоть одну вещь ты помнишь?