И вот что интересно все на снимке смотрят в объектив камеры, а она, задумчиво, куда-то в неведомые дальние дали
Так зачем же ты понадобилась наркому внутренних дел? спросил Данилов, вглядываясь в лицо девушки, словно фотокарточка могла ему ответить.
Николай взглянул на листок, подшитый к делу. В самом верху было разборчиво и аккуратно выведено: «Юлия Вонифатьевна Струтинская».
Капитан закрыл дело, с тоскою посмотрел в окно и тихо прошептал:
И кто ты вообще такая?
*****
Ну? Вы так и не узнали, зачем на самом деле она ему понадобилась? Какой вы молодец. Если честно, то я не была уверена, что эту загадку вы отгадаете до конца. Потом поделитесь, хорошо?.. Кстати, вы не находите, что здесь немного душновато? Нет, прошу вас, не открывайте окно. Меня от сквозняка будет ужасно мучить насморк. А разве вам нужна шмыгающая носом соседка по купе? Но все же, не мешало бы немного освежиться. Вы не будете возражать, если я недолго постою у окна в коридоре? Я даже дверь в купе не буду закрывать. А может, и вы со мной? Тогда я вам расскажу одну занятную историю
глава 3
Свет тьма свет тьма свет тьма И уже потом она поняла, что это день и ночь. И от осознания этого стало грустно
*****
«Среди грохота, пены и шума,
Словно пение наших сердец,
Звонко-острые стрелы Амура
Миру старому прочат конец»
Стишки были дрянные, да и сам поэт был каким-то ненастоящим: плюгавенький и скучный, он подвывал надрывно и протяжно. В такт своим виршам притоптывал затянутой в узкие клетчатые брюки-дудочки худой ножкой. И все время затравленно оглядывал зал, словно опасаясь получить оттуда по физиономии гнилым помидором.
Только помидоров в ту пору не было. А еще не было мяса, молока, масла, круп, да и хлеба оставалось в городе всего на три дня.
Зато была осень.
На улицах, в домах и в душах людей было холодно, голодно, слякотно и кроваво.
Восемнадцатый год. Петроград. Вечер.
В переполненном актовом зале бывшего собрания господ офицеров, а ныне клуба революционного Балтфлота, яблоку негде было упасть. Выпить нечего сухой закон в Питере. Ежели кого пьяным заметят, тут же к стенке поставят и шлепнут. Нет, брат, шалишь, дураков в другом месте поищи.
А вот «кокосу» занюхнуть, это пожалуйста. Властью не возбранялось, тем более что братва этого добра много по аптекам наэкспроприировала. Вот и растягивали революционные моряки длинные белые дорожки прямо по мраморному подоконнику курительной комнаты. В тяжелых портьерах, в красной бархатной занавеси над резными дверями, как теперь ее называли, «курилки» еще остался тонкий аромат дорогих кубинских сигар. И сколько не дымили морячки махрой, но дух навсегда ушедших времен вытравить оказалось не так уж и просто.
Но красных балтфлотцев это не сильно смущало. Они шумно втягивали носом «снежную пыль» и крякали смачно, точно стопку на грудь приняли. Раньше этой дурью заморской все больше господа офицеры развлекались, только господ уже год как нет. И офицеров пачками расстреливают и в заливе связками топят. Говорят, в Петропавловке весь двор штабелями из «бывших» завален. «Красный террор» называется.
А еще тут тепло и светло, да и пожрать дают ближе к полуночи. По селедке на нос и хлебца-черняшки пополам с отрубями, правда, только осьмушку в руки. Хлеб пекли прямо здесь, на кухне, и крепкий хлебный дух перемешивался с крепким моряцким табачным, щекотал ноздри и заставлял бурлить отощавшие животы революционного морского воинства. Потому каждый вечер набивался просторный дом на Литейном по самый шпиль.
Слышь, Карась, а про товарища Урицкого ты все брешешь!
Да я за что покупаю, за то и продаю! взвился молодой морячок, громко хлопнув сиденьем кресла.
Поэт на сцене смешно подпрыгнул, словно услышал звук выстрела, оборвал стихи на полуслове и затравленно рванул за кулисы. Вслед ему засвистели, заулюлюкали и застучали ботинками по ножкам бархатных кресел.
Селедки ему не давать! гаркнул какой-то комендор из второго ряда. Не заслужил, с-с-сука!
Этот выкрик был воспринят публикой весьма позитивно. Кто-то захлопал в ладоши, а кто-то пальнул из нагана в воздух, но тут же был усмирен товарищем звонкий удар в ухо отрубил дебошира, тот выронил оружие и кулем осел между спинками кресел. Это вызвало еще большее оживление в зале. К тому же один из красногвардейцев, строго следящих за порядком в клубе, рванулся к месту происшествия, но споткнулся то ли о складку замызганной ковровой дорожки, то ли о выставленную кем-то ногу и с грохотом покатился по проходу.
Но молодой морячок, казалось, не заметил всей этой кутерьмы. Он был задет за живое и очень обиделся на неверие товарищей.
Да, чтоб мне крабом подавиться! рубанул он рукой воздух. Вот ты, товарищ Кузминкин, сам рассуди, на кой ляд мне врать-то?! Человек, который мне про эти шуры-муры рассказал, надежный и проверенный. Мы с ним не один пуд соленой водицы вместе выпили
Ну ты, ладно, угомонись, Кузминкин потянул его за рукав. А то как вон того рьяного сейчас выведут, кивнул он на красногвардейцев, волочивших по проходу обмякшее тело бузотера.
Ладно, примирительно кивнул молодой и уселся на место.
Ну? И че? пихнул его в бок другой моряк.
Да че махнул парень. Вишь, Канегиссер этот вроде как в полюбовниках у Урицкого значился. А сам на другого, на Перельцвейга глаз положил
А теперь, товарищи! На сцену вышел усатый боцман. Известный куплетист, товарищ Амброзий Заливайло исполнит революционные частушки на злобу дня!
И тотчас из-за кулис выскочили двое музыкантов один с аккордеоном, а другой с семиструнной гитарой, кивнули друг другу и резво вдарили «Яблочко».
Пропустив пару тактов, из противоположной кулисы сноровисто и вертко выкатился пузатенький здоровячек в широченных матросских клешах, в туго обтянувшей круглое пузо тельняшке и в маленькой, не по размеру, бескозырке, словно гвоздем прибитой к мясистому стриженному затылку. Казалось, еще мгновение, и бескозырка упадет, но она каким-то чудом оставалась на месте. А танцор, лихо выделывая кренделя ногами, подскочил к авансцене и запел приятным тенором:
«Эх, яблочко,
Куды ты котисси?
В ВЧК попадешь
Не воротисси!..»
Этот выход произвел впечатление на зал. Моряки одобрительно зашумели и захлопали в ладоши.
Ну? И че? снова ткнул молодого сосед.
Да че покосился Карась на сцену и продолжил: Моисей Ленчика к Володьке приревновал и велел Перельцвейга к стеночке приставить, кирпичей понюхать. Ну а Ленчик от любовного томления в дорогого Моисей Соломоныча и пальнул. Так и не стало пламенного революционера товарища Урицкого.
Вот ведь вздохнул любопытный сосед, любовь и тихо хихикнул.
А товарищ Кузминкин сказал:
Ты, это помалкивал бы. А то язык длинный до добра не доведет, и покосился на сидящего чуть поодаль молоденького мичмана с кроваво-красной атласной лентой, пришитой прямо на тулью фуражки.
Странным был тот мичман. Вроде годами не богат, а сидит, словно дед старый скрючился весь, скукожился, то ли спина у него болит, то ли геморрой донимает. Вон и вместо кокарды у него на околыше дыра. Точно пулю мичману всадили промеж глаз. И взгляд у него какой-то скользкий. То ли ветром в глаза надуло, то ли заплакать хочет.
Кузминкин его вроде даже признал, а вот где они виделись и зачем, он никак вспомнить не мог. Это как слово, которое вертится на языке. Кажется, еще чуть-чуть и ухватишь его за шершавый хвост, и оно сорвется с губ, и станет сразу все так ясно и просто. Только не дается оно, никак его не вспомнишь и не прищемишь, и оттого все сложно вокруг и запутано. Так и лицо этого товарища: склизкое оно и потому подозрительное.
Но напрасно переживал товарищ Кузминкин, мичману было не до бабских сплетен. Он не слышал, о чем там судачила матросня. Он и куплетиста-затейника, что залихватски резвился на сцене, практически не слышал. Не до того ему было.
В нем сидел страх.
Животный страх.