- Конечно, ты похож на себя, глупый! Почему бы нет?
- Потому, что я - не я! Я имею в виду, что я не тот, кого зовут Зорито! Я Лафайет О'Лири! Я - мирный Роуми, я просто случайно пробирался в темноте по своим делам и был пойман городской стражей, а Луппо со своими головорезами по ошибке спас меня! А теперь, кажется, все думают, что я не я!
Гизель с сомнением смотрела на него:
- Никто не может быть так похож на моего Зорито и быть не Зорито... если только, может, у тебя есть брат-близнец?
- Нет, я не близнец, - твердо ответил Лафайет. - По крайней мере, не близнец, если не считать таких лиц, как Лоренцо и Лотарио О'Лири, и, конечно, Лоэнгрин О'Лири, и Лафкадио, и Ланселот, - он остановился.
- Но я тебя только с толку сбиваю. Их на самом деле нет, во всяком случае в этом континууме.
- Ты, конечно, порешь ерунду, Зорито, - сказала Гизель. - О! Я знаю! Сними одежду!
- А... ты думаешь, у нас есть время? - уклонился Лафайет. - Я имею в виду...
- У тебя родимое пятнышко на пояснице, - объяснила Гизель. - Дай посмотрю, скорей!
- Минуточку, кто-нибудь может прийти и не так понять! - протестовал Лафайет, но девушка уже схватила его рубашку, вырвала ее из-под ремня и стащила пояс, чтобы обнажить поясницу.
- Видишь? Именно так, как я помню! - Она, торжествуя, показала пятно в форме бабочки на оливковой коже. - Я знала, что ты дурачился все это время, Зорито!
- Это невозможно, - сказал Лафайет, уставившись на пятно. Он даже ковырнул его на всякий случай. - У меня в жизни не было родимого пятна. Я... - Его голос надломился, когда взгляд упал на кончик пальца. Это был длинный тонкий палец с грязным, здорово обгрызенным ногтем.
- Это, - сказал Лафайет, с трудом проглотив ком, подступивший к горлу, - это не мой палец!
- Я в полном порядке, - успокаивал себя Лафайет, сосредоточившись на внутренней стороне век. - Пульс шестьдесят, кровяное давление и температура нормальные, сенсорные впечатления четкие, память отличная.
- Зорито, - сказала Гизель, - почему ты стоишь с закрытыми глазами и разговариваешь сам с собой?
- Я разговариваю не сам с собой, моя милая. Я разговариваю с тем, в кого я обратился, кто, я бы сказал, является объектом, имеющимся в наличии, понимаешь ли...
- Зорито, ты ни в кого не обращаешься, ты все равно - ты!
- Я понимаю, что у нас будут кое-какие недоразумения и неясности, сказал Лафайет, чувствуя, что начинает впадать в состояние, над которым скоро потеряет контроль. Усилием воли он взял себя в руки.
- Я уже пробовал объяснить твоему дядюшке, что у меня важное дело в столице...
- Важнее твоей брачной ночи?
- Моей брачной ночи? - повторил ошеломленный Лафайет.
- Твоей и моей, - мрачно сказала Гизель.
- Подожди минуточку, - попросил Лафайет, - это уже слишком далеко зашло! Во-первых, я даже не знаю тебя, а во-вторых, у меня уже есть жена, и... - Он отпрыгнул как раз вовремя, так как в девичьей руке сверкнуло тонкое лезвие.
- Так вот, значит, как, да? - прошипела она, надвигаясь. - Ты думаешь, что можно играть сердцем Гизель? Ты думаешь, что можно поцеловаться и убежать, да? Я тебя так отделаю, что ты никогда больше не сможешь разбить сердце бедной девочки, ты, травяная гадина!
Она подскочила, Лафайет стукнулся о другую стенку фургона; над ним взметнулось лезвие...
Но Гизель не ударила его, она заколебалась. Неожиданно из-под длинных ресниц брызнули слезы. Стилет выпал из разжавшихся пальцев, и она закрыла руками лицо.
- Я не могу, - рыдала она. - Теперь обо мне все будут судачить, но мне все равно. Я себя убью лучше... - Она нащупала нож на полу, но Лафайет взял ее за руки.
- Нет, Гизель! Остановись! Послушай меня! Я... Я...
- Ты... значит, я тебе не безразлична? - дрожащим голосом спросила Гизель, мигая от слез.
- Конечно, не безразлична! Я имею в виду... - Он подождал, пока пикантное лицо девушки не перестанет менять выражения.
- Теперь ты вспомнил, как ты меня любишь? - настойчиво спросила она.
- Нет - я имею в виду, что не помню, но...
- Бедненький мой, милый! - Внезапное раскаяние преобразило черты Гизели. Она теперь напоминала ангела милосердия.