Поэтому Ляля Петровна, не чувствуя особенной утраты, раскладывала на подушке пасьянс «Марию Стюарт», в то время как горничная Пелагея, молодая девка, расчесывала ей на ночь волосы.
А ты знаешь ли, Палашка, какой сегодня день?
Знамо дело, барыня, Константина и Олёны.
У нас в это время, Палашка, на Валдае лён сеяли. А чтоб он хорошо рос, бабы его обманывали. Раздевались донага и так и сеяли.
Ну? Прямо голышом? Да неужто? изумилась Пелагея.
Вот тебе и ну!
Из интересу или по надобности? заинтересовалась Палаша.
Чтобы уродился быстрей.
Это как же? Прямо все бабы? Прямо весь дён так и бегали? Пелагея открыла рот и села на соседний стул.
Вот именно, вздохнула Ляля Петровна, чтобы лён, глядя на её прекрасную наготу, он же мужчиналён, восхитился и сказал: «А ну-ка, постараюсь я для этой прекрасной дамы уродиться ей под стать!»
А ежели эта баба не хороша собой? Тогда что?
Дура ты, Палашка. Тогда он подумает так: «Какая беднаяу неё даже рубашоночки на теле нет, пожалею её и одарю богатым урожаем».
Палаша глубоко задумалась, а потом подняла в удивлении наивные глазки под бровками-дугами и спросила:
А мужики что об это время делали? По хозяйству глядели или как?
Или как!.. передразнила хозяйка горничную и захохотала. Дура ты, Пелагея Батьковна!
И, вздохнув в полную грудь, томно проговорила.
В кустах, поди, сидели или на деревьях.
Палаша не поняла, зачем мужики залезают на деревья. Они же не белки! И жалобно спросила:
Это вы к чему, Ляля Петровна?
Вице-губернаторша оторвалась от пасьянса.
А к тому, что лен пора сеять, а я тут на краю света с вами с тоски помираю.
И, глядя на растерянное лицо девушки, снова захохотала своим переливчатым смехом.
Несмотря на 38 лет, как злословил бывший любовник Багиров, она не утратила обаяния четырнадцатилетней барышни. Пятнадцать лет назад смех звенел серебристым колокольчиком, сейчас дребезжал подорвавшейся жестью, но все равно звонко и заразительно.
Жили они с Родунгеном практически врозь, хоть и в одном доме, детей не завели, Василий Осипович давно устал от жениной веселости, предпочитая уединенную рыбалку и променад на берегу бухты. Ходил по гальке и черному вулканическому песку, глядел вдаль, как капитан, списанный на берег по старости.
Отношения с Клочковым, к тому времени длившиеся больше полугода, уже докучали вице-губернаторше. Она не имела привычки подолгу сосредоточиваться на одном предмете. Да и любовь, которую дарил ей ротмистр, нельзя было назвать романтической. Сухарь, помешанный на службе. Волевой подбородок, гусарские усы кончиками вверх, глаза, направленные скорее вглубь себя, нежели вовне
Но так получилась, что Софья Николаевна, узнав о тайне, их связывающей, объявила себя покровительницей их отношениям, так как считала Лялю Петровну по-настоящему несчастной и достойной лучшей доли, чем Родунген.
Женщин в городе наперечет, по пальцам пересчитать. И как везде в окружающей природе, за их внимание шла ожесточенная, непрекращающаяся подковерная схватка.
Конечно, имелись и такие, как Варя Колодилина или красавица-ительменка Рая на Поганом ручье, но в основном, как бы на поверхности, нравы царили строгие, распутство не приветствовалось.
На Валдай, на Валдай, на Валдай! Поедешь с нами, Палашка? спросила Ляля Петровна горничную перед сном.
Знамо, поеду, барыня. Чем тут зря пропадать, лучше в поле.
Лён сеять, закончила за неё вице-губернаторша и, снова захохотав, укрылась с головой стеганым одеялом.
* * *
Ночью Клочкову приснился Миядзаки-сан. Он злобно ухмылялся в островок топорщившихся под носом усиков и пытался ткнуть его средним пальцем в грудь. Ротмистр в испуге отступил к стене пакгауза. Японец, поигрывая пальцем наподобие опасной бритвы в руках опытного парикмахера, медленно приближался к нему. На ватных ногах Павел Михайлович, оскальзываясь и падая, побежал в сторону центра города, самурай прыжками за ним.
И, главное, город словно вымер, все окна черные. Миядзаки дышал у Клочкова за спиной и практически уже настиг его. Ротмистр хотел крикнуть, да крик застрял в горле, ни вдохнуть, ни выдохнуть. И чем медленнее бежал чиновник по особым поручениям, тем быстрее прыгал японский агент. Пот заливал глаза, ноги дрожали от напряжения. У собора Петра и Павла офицер прижался к дощатому забору, не в силах более пошевелиться от усталости и страха, силы, казалось, насовсем оставили его.
В зрачках приблизившегося самурая он увидел собственное отражение и от ужаса медленно осел на твердую землю, закрывая от злодея подмышку. Миядзаки-сан склонился к нему близко-близко и, шипя как самовар, закричал почему-то по-русски:
Вставайте, Павел Михайлович! Нонче ночью в двух верстах кит на берег выкинувшись. Все, кто мог, уже туда побёгли.
* * *
И, наоборот, Софья Михайловна в эту ночь глаз не сомкнула, хоть и выпила перед сном кружку настоя «венериного башмачка». Аппарат Ривароччи, который оставил ей на хранение во время отпуска врачебный инспектор Любарский, показывал давление далеко за сто шестьдесят, и она знала, что это не предел.
Культурная жизнь города до приезда Мономаховых влачила жалкое и безотрадное существование.
Бурная и деятельная Софья Михайловна в первый же год по приезде организовала Научно-промышленный музей, общественную библиотеку, выписала из Владивостока фильмы, которые крутили каждую субботу. Хотя сама лично считала кино низким искусством.
«Женщина-змея», «Кто влюблен, тот умен», «Путь порока», «Проделки подлеца» и т. д. Билеты продавались с наценкой, и всё равно разбирали влёт, что говорило о большом прорывном успехе синематографического искусства на полуострове и невзыскательном художественном вкусе народа.
Предметом её особой заботы стало Литературно-музыкально-драматическое общество с буфетом и биллиардной комнатой, впоследствии названное «Театром Н. В и С. М. Мономаховых». Здесь она являлась полной хозяйкой, ставила спектакли, играла на фортепьяно, устраивала вечера романсов и писала пьесы на различные темыот злободневных до вечных античных.
Первой постановкой её стали сцены из бессмертного «Ревизора» Николая Васильевича Гоголя, в котором сама же с блеском и сыграла городничиху. Зал стонал от хохота. Владыко Нестор, присутствовавший на премьере, так хохотал, что сломал кресло.
После такого успехагубернатор не пожалел денегпришлось пойти на строительство двухэтажного здания с балконом на углу улицы Большой и Воробьева переулка. А также закупить во Владивостоке американский дизель, вырабатывающий электроэнергию. Таким образом, благодаря театру на полуострове стало светло, а то бы так с керосинками и жили до сих пор.
Особую гордость Софьи Михайловны составляла коллекция граммофонных пластинок фирмы «Интернациональ Зонофон» и «Патэ» Левицкая, Панина, Церетели, Шаляпин, итальянская опера, куплеты из оперетт и даже французские цыгане с бесподобной Рашель Буттон.
Ах, эта Бутон, Бутон!
Зимними вечерами, когда из-за пурги не было никакой возможности выйти из дома, погулять (о работе и речи не быловсё стояло), а это могло продолжаться и несколько суток, и неделю, к ней стекались соседи на суарэ с собственными пластинками.
Театр афишировал свою деятельность на весь сезон. В этом году в зачет великой даты трехсотлетия царственного дома Романовых тринадцатого ноября вся православная Россия праздновала день тезоименитства императрицы Марьи Федоровны. В соборе равноапостольных Петра и Павла в девять утра Преосвященный Епископ Нестор планировал литургию и благодарственный молебен. А Софья Михайловна объявила премьеру своей новой мелодрамы «Жоржмой сын!»
На главную роль любовника и прожигателя жизни Люсьена де Лиля она думала назначить Ивана Генриховича Штарка, но судьба распорядилась самым подлым образом.
С каким трудом всё делается! Я точно камни ворочаю! Как Сизиф! Янесчастный Сизиф! плакала она в кровати, ломая руки.
Полно, матушка, говорил муж, накладывая ей на лоб влажное полотенце, всё образуется.
Как? Где я найду второго Люсьена де Лиля? А Иван Генриховичвылитый Люсьен! Я с него роль писала. И что теперьпереписывать? Опять? Софья Михайловна взвизнула. У меня уже нет сил! Как вы не можете понять, я не электрическая машина-динамо!