Потому что не тварь я дрожащая, а право имею, понимаешь? Достоевского читал! Право хоть на что-то, чего мне хочется! облизнул губы и потом сказал то, чего я ожидал. Я раскаиваюсь, понял? У меня душевное очищение и переоценка. И диагноз психиатрический будет, зуб даю. Не будь сучарой, вызывай милицию. Все равно ведь зассышь, он кивнул на мою коллекцию инвентаря. Зассышь!
Может, не надо? робко спросила Юка. Я закрыл глаза и долго смотрел на нее. Она вздрогнула, зажала левый глаз пальцами, из-под руки по щеке потекла вязкая кровь со слизью. Потом кивнула: ладно, делай как решил.
Я смотрел на него, похожего на мятый мешок с вонючими тряпками, и думал о своем ежедневном страдании, о страданиях невинных детей и десятков людей, их любивших. О том, как он взял мою Юкувсе, чем она могла бы стать, ее взросление, открытия, слезы, приключения, достижения, поиски, наши ночные объятья, плеск волн, фонари чужих городов, смех наших детей, взял и пожрал все это, скормил ничтожному и ненасытному чудовищу, живущему у него внутри. Я затолкал носки обратно в его рот, заклеил сверху изолентой. Посмотрел на часыи не зассал.
Мой приятель БАМ когда-то читал мне вслух журнал, где говорилось, что самые невыносимые и страшные боли бывают при почечных коликах и простреле коленной чашечки. Почечные колики я Васе обеспечить не мог, поэтому накрыл его коленки драповым пальто, чтобы кровь не брызгала, и разбил их молотком. Он мычал и задыхался, его глаза вылезали из орбит. По моим щекам катились слезы, я сразу ужасно устал, будто с каждым ударом молотка спускался все глубже в беспросветный забой горя и зла, и почти сразу мне начало казаться, что обратно наверх можно и не выбраться. Но я подождал ровно пять минут, глядя только на стрелку на часах, и повторил. И снова. И снова, взяв чуть выше, потому что от коленок уже ничего не осталось, только противно чмокало сквозь пальто. Вася сипел, лицо его налилось кровью, потом резко побледнело, и он отключился.
Я смотрел на него и понимал, что его страдание не имеет смысла и цели, потому что существует лишь в замкнутом контуре его нервной системы, что мировой справедливости не прибывает от того, что в этой цепи сейчас пульсирует бешеный накал, пережигая провода. Я отнес инструменты туда, где их нашел, оставил у кровати только молоток. И так все будет понятно по конвертам и трупу. СтранноВася еще дышал, а я уже думал о нем как о трупе. Тайна перехода между живым и мертвым опять показалась мнелишь мельком, издалека.
Вася очнулся, поднял на меня мутный, растерянный, детский какой-то взгляд. Я кивнул ему. Заклеил изолентой его нос. И стоял рядом, пока длилась агония, пока его тело не выгнулось и не застыло в последней муке. Я выключил свет, немного подождал и вышел через узкую, расшатанную заднюю дверь, как через врата ада, откуда никто не возвращается, вот и я не вернулся.
Соседская собака зашлась бешеным лаем.
Бежка, заткни пасть! Точно пристрелю завтра! прокричал мужик.
Я спустился к морю, вошел в него прямо в одежде; был отлив и мелко, я долго-долго шел, потом мне наконец стало по грудь, и я поплыл. Ломтик луны казался веселой улыбкой серебряного бога. Я нырнул, набрал камней и утопил перчатки и дорогущую камеруона теперь была запятнана, своими линзами она видела Васю Полстакана. Домой я вернулся, вскарабкавшись со стороны обрыва над морем, перемахнув через забор, потихонечку взобравшись на подоконник.
Я уезжал через два дня, в среду, а ночью во вторник проснулся от голосов невдалеке, криков и синих отсветов милицейских мигалок на потолкея лежал не шевелясь, смотрел на них и тонул в дежавюэто было, так уже было, кто-то перемотал кассету.
Спи, сказала Юка и поцеловала меня в лоб теплыми губами. Я послушался и закрыл глаза. Что случилось, то случилось. Что будет, то и будет. По пути домой в Москву я смотрел в иллюминатор на облака, подсвеченные сверху солнцем, похожие на эфемерные пастбища, холмы и прекрасные города царствия небесного.
В тебе закупорена любовь, ей никак не выйти, никак не стать светом. Это больно. Но теперь цена заплачена. Отпусти свет. Пусть светит
Так говорила Ю, и часы шли мимо, становились годами, ее длинные волосы гладил соленый морской ветер, и они меняли цвет с темно-рыжего на лунный, и вино в моем бокале становилось горьким, потом сладким, потом водой, потом кровью, все равно его никто не пил. Моя девочка, моя серебряная рыбка, уплывала от меня по реке времени, а я оставался на берегуодинокий, растерянный, грешный.
Я включал компьютер и до рези в глазах смотрел на ее лицо.
Это пройдет, говорила Ю, все пройдет, мой хороший. Все всегда проходит.
Алексей ИскровЗа звездным океаном
Тамара убрала из комнат иконы. Так, на всякий случай. Но дочка все равно предпочла погреб.
Ничего, Марьян, заходи, когда хочешь, сказала тогда Тома и пошла к мужу.
В сарае пахло кислым молоком, в воздухе кружил табачный дым. Роман курил третью подряд. Иконы Тома сложила в углу, скинула туда и свой нательный крестик.
Вроде не боится, а вдруг Выкинь.
Старик вздохнул, подошел к жене и крепко обнял.
Так нельзя, Том, сказал Роман.
Можно, конечно.
Тамара заглянула мужу в глаза, на ее лице появилась теплая улыбка.
Когда она в последний раз так улыбалась?
Роман поцеловал жену в щеку.
Выкинь, повторила Тамара, отстранилась и ушла прочь.
К восьми Роман управился: загнал дряхлую корову во двор, парочку полудохлых курв сарай. Поколол дрова. Осень дышала в затылок, еще неделя, и цветастая девка придет. И не одна, а об руку с холодом.
Иконы Роман так и оставил в сарае. Взял с собой только маленький, отпечатанный на плотном картоне образок Николая Чудотворца. Мало ли.
После работы старик сел на крыльцо и засмолил.
На небе загорелись звезды. Вечер пожаловал с неприятной моросью, еще одной предвестницей осени.
Роман покосился на погреб. Чувствовал, что оно смотрит. Зорька не интересовала гостя. Может, на корове мяса совсем мало, вот и не нападает?
Старик затушил сигарету и подошел к погребу.
Оно шевелилось там, в плотной темноте.
Что ты?
Ответа нет. По спине пробежали мурашки. То ли от холода, то ли от страха. Роман и сам не понял. Сплюнул и ушел в дом.
Тома смотрела телевизор, тот ловил плохо, по экрану скользила белая рябь. Крути, не крути антеннувсе одно.
Роман присел рядом с женой.
Хорошо, что Марьяна нас нашла? Ей так одиноко в лесу жилось. Доченька моя сказала Тома.
Да, Роман отвел взгляд.
Старуха положила голову мужу на плечо.
Ты боишься еще Она плохого не хочет.
Роман промолчал.
Не бойся Марьяна хорошая. Мы ее больше пугаем. Вот перестанет шугаться и по хозяйству помогать начнет. Не то, что эта
Посидели, посмотрели телевизор, легли спать. Вставать рано.
Ночью Роман проснулся от того, что существо ходит по двору, скребет, шелестит чем-то. Встал, взял из кармана иконку, положил у подушки. Не то чтобы старик сильно верил в Бога и святую силу, но Так спокойнее. Главное, чтобы Тома не заметила, обидится.
Зорька спокойная. Значит, оно зла не желает. Пусть будет тогда. Пусть. Но в дом не пущу.
Заснуть Роман так и не смог.
В начале лета Тома совсем плохая была. После визита Иры с хахалем взяла и в лес ушла. Не уследил Роман. Пока с коровой возился да кур гонял, Тома выскользнула сквозь реденький забор в поле, потом к лесу, а дальше след пропал.
Дом бирюком стоит, до деревни километров пять. Повозка осталась, да мерин еще в прошлом году издох. Пока дойдешь, мужиков соберешь, а те еще морды воротить начнут, жена точно в глубине заплутает.
И потопал Роман к деревьям, выкрикивая имя жены.
Проходил до темноты. Ни следа.
Сквозь покров ветвей пялилась луна в окружении звездной свиты. Где-то высоко верещала ночная птица.
Ничего, ночи теплые, завтра с утра до деревни, там с мужиками сподручнее будет. Может, и Ирка пойдет, всяко совесть у девки должна быть, а у ее хахаля уазик на ходу
Старик собрался уходить, когда услышал голос. Потопал на звук. Тамара сидела у горелого пня, совсем недалеко от тропинки, оказалось. Что-то шептала себе под нос. Седые волосы ее были распущены, растрепанная одежда вся в грязи. Точно труболетка.