Гони эту шваль на х, Леня, процедил пожилой мужчина. Меня только от одного вида на это вонючее пугало блевать тянет!
И вновь эта холодная ухмылка, напоминающая тонкий разрез на бледном рыбьем брюхе:
Это мой дом, батя.
Твой дом не здесь начал было Данилыч, но Сапог не дал ему закончить, повторив:
Мой дом. И только я буду решать, кто из вас будет сидеть со мной за одним столом. Понятно?
Ты ты
Данилыч буквально задыхался от возмущения и едва сдерживался, чтобы не схватить за шиворот ухмыляющегося отпрыска и не выбить из него дурь.
Ты ставишь меня в один ряд с этим отбросом?! спросил он, пытаясь совладать с эмоциями.
Кривая усмешка стала шире, и Данилыч внезапно подумал о щуке. Злой, голодной щуке, заприметившей карася.
Давай я тебе кое-что напомню, заговорил Сапог. Освежу, так сказать, память. Когда в 2011-м я первый раз попал под статью, мне помог именно Керосин. Мне не хватало лавандоса, и это он мне помог забашлять предкам того пацана, которого я случайно сшиб. Забыл, небось?
Не забыл, прошептал Данилыч. У меня все время перед глазами лицо его матери.
Они взяли бабки, с нажимом сказал Сапог. Значит, тема закрыта. Если бы не Керосин, мне не хватило бы откупиться! Я бы сел в тюрягу уже тогда!
«Наверное, это было бы правильным и единственно верным выходом подумал Данилыч, с бессильным гневом глядя на сына. Может, именно тогда ты должен был отмотать свой срок, чтобы не превратиться в это бездушное дерьмо, что сейчас стоит передо мной!»
Мне помог Керосин, а не ты, родной отец. Че ты мне тогда говорил? «Мужик должен отвечать за себя?» Так?
Преисполненный яростью голос Сапога звучал так, словно им можно было крошить гранит, и Данилыч решил не накалять и без того сложную ситуацию.
И не ты мне будешь указывать, с кем и как дружить, добавил Сапог, слегка остывая.
Плечи Данилыча опустились. Он посмотрел на ворота.
Мне уйти, сын?
Сапог напрягся, словно тугая пружина.
Нет, после долгого раздумья сказал он. Но я не хочу, чтобы ты давил на меня. Понял, батя? Ты стал другим, я стал другим. Мир стал другим, жизнь тоже изменилась. Завтра поедем к тебе. Тогда и баню затопишь. А сейчас я хочу побыть здесь. Здесь прошла моя юность. Здесь мне дорог каждый гвоздик, каждая дощечка и трещинка. Вот так.
Они вернулись в комнату. По телевизору, дергаясь и зависая, шел «Бумер». Печка уже достаточно раскалилась, и Леха регулировал заслонку. Керосин сидел в той же самой позе, пялясь в никуда остекленевшим взглядом. Его покрытые грязными разводами пальцы нервно чесали забинтованную руку.
Че с Толяном? спросил Сапог.
Леха вздохнул:
Тишина, мля.
Керосин вздрогнул, словно услышав кодовое слово:
Сапог надо поговорить.
Сапог потянулся за бутылью.
Валяй. Только прямо здесь, мне нечего скрывать.
Наркоман облизал пересохшие губы и чуть подался вперед, будто Сапог мог его не расслышать:
Мне нужны бабки, Сапог. Много бабок. Или меня на ремни порежут.
* * *
В тесной кухоньке убого-обветшалого двухэтажного барака за древним скрипучим столом расположилось трое Елена с Борисом и Павел Егорович, однорукий хозяин малогабаритки, куда временно переселили детей, которых намеревалась взять под свое опекунство приехавшая семейная пара.
Борис сидел с каменным лицом, искоса разглядывая «интерьер» их временного пребывания, и каждая подмеченная им мелочь вызывала если не отвращение, тот брезгливость как минимум. Затертый до дыр линолеум, пожелтевшая от времени и грязи кафельная плитка, сплошь покрытая паутиной трещин, мятые кастрюли валялись прямо на полу в углу вперемешку со сковородками, настолько мазутно-черного цвета, что, казалось, их использовали для зачерпывания угля, а не для приготовления пищи. Растрескавшейся потолок в блекло-рыжеватых разводах, словно на чердаке распотрошили какого-то беднягу и пару суток труп тихонько лежал, пропитывая своими выделениями эту несчастную халупу.
Екатерина, сотрудник детского дома, о чем-то взволнованно разговаривала в прихожей по сотовому. Это была крупная женщина лет тридцати пяти с необъятной талией и громадными обвислыми грудями. При взгляде перед глазами Бориса мгновенно вырисовывался образ двух арбузов в сетке-авоське.
Так вот, я и говорю, пробубнил в третий раз Павел Егорович, с бессмысленной сосредоточенностью передвигая засаленную солонку из одного конца стола в другой. Мелко подрагивающие пальцы единственной руки, свекольно-багровый нос в глубоких в оспинах, заплывшие глаза с кровяной сеточкой на белках все это выдавало в хозяине квартиры большого любителя дерябнуть между делом бутылек-другой.
И я говорю, повторил он, стрельнув острожным взором в сторону гостей. С тех пор, как погорел, значит, ихний приют, так они у нас и воркуют, голубки Наши дети, значит, уже выросли, в доме они живут своем, так что места у нас хватает Хорошо, дай Бог, эти детки живы остались Хотя руку на сердце ежели положить, какой там хорошо Старшая девка-то едва без глаз не осталась Да-да
«Старшая девка, мысленно произнес Борис, испытывая непреодолимое желание встать и уйти прочь из этого гадюшника. Он что, даже не знает имен девочек, которые у него живут?!»
В отличие от него, Елена обратила внимание на другое.
Что значит без глаз? спросила она напряженным тоном.
Ну, эта балкой по голове вашей девчонке грохнуло, энергично жестикулируя единственной рукой, пояснил Павел Егорович.
Марине? уточнил Борис, и тот, помедлив, кивнул.
Да вы не бойтесь, успокаивающе проговорил Павел Егорович. Видит, конечно, она хреново, но пусть хоть как-то Не ослепла, и то радость.
На кухню вошел крошечный мальчуган лет четырех. На нем была измятая майка, заляпанная коричневатыми пятнами чая, и исчерканные фломастерами трусы. Нос и щеки малыша тоже были в цветных разводах, словно тот играл в индейцев, пытаясь нанести себе боевую раскраску. Левая нога мальчика была перебинтована, развязавшийся конец волочился за ним, как поводок от сбежавшего щенка.
Пливет, сказал он, с серьезным видом разглядывая своих будущих опекунов.
Привет, Дима, заулыбалась Лена. Ты чего такой чумазый?
Ребенок ткнул грязным пальцем в мясистую тушу сотрудницы детского дома, маячившую в коридоре.
Тетя Катя сказала, что сюда едут толстая тетка и лысый очкалик, понизил он голос, как если бы сообщал военную тайну. А плиехали вы. Это вы?
Улыбка на лице Елены померкла, губы превратились в тонкие нитки.
Уж чья бы корова мычала, обронила она, сцепив пальцы в «замок».
Борис смущенно кашлянул.
Ну, вы тут поболтайте, я щас приду, засуетился Павел Егорович, торопливо вылезая из-за стола.
Мальчик подошел вплотную к Борису.
У нас в садике тоже был очкалик, сообщил Дима, ковыряясь в носу. Только он был не лысый. А вы нас плавда забелете?
Борис перехватил многозначительный взгляд супруги.
Гм Конечно, Дима, сказал он, одновременно чувствуя странную нерешительность в голосе. И тебя, и Марину с Сашей
Глазенки малыша заблестели, словно начищенные монетки.
Это здолово! А то тут скучно! Дядя Паша пьет водку. Даже ночью, когда тетя Маша спит. А если она видит, как он пьет, она его бьет. Плям по молде.
Тетя Маша? машинально переспросил Борис, чувствуя, что где-то глубоко внутри, набухая, начинает медленно разрастаться что-то обжигающе-ядовитое, словно громадный ком стекловаты, пропитанный ртутью.
Ага, согласно кивнул Дима. Он черкнул босой ножкой по замызганному линолеуму, и Борис обратил внимание на черную кайму под ногтями мальчика.
А у тебя машина есть? снова спросил малыш.
Конечно, есть, ответил мужчина. Он неосознанно потянулся к ребенку, но тот не спешил сокращать дистанцию между ними.
«Как маленький олененок из леса. Вроде испытывает любопытство, но не доверяет», мелькнула у Бориса грустная мысль.
Дашь покататься? Я умею кататься на машине, с непоколебимой уверенностью заявил Дима.
Обязательно, пообещал Борис. Только сейчас он заметил, что ребенок практически полностью игнорирует его жену, сосредоточив свое внимание на нем.
А ты нас не блосишь? задал он вопрос, заглядывая в глаза мужчине, и Борису стоило неимеверных усилий, чтобы выдержать взгляд этих не по-детски серьезных глаз, которые с нетерпением ждали ответа. Правдивого, честного, искреннего ответа.