Вот так-то. Вот что я на самом деле видел тем вечером, насколько я сейчас в состоянии вспомнить. И теперь мне остается только пересказать один-единственный эпизод поведать о том вечере, когда я наконец-то вживую повстречался с женщиной, называющей себя Вера Эндекотт.
Что, разочарованы? Небось, не такого ожидали? спросила она, улыбаясь неприятной, кривой улыбочкой; боюсь, я кивнул в ответ.
Она казалась как минимум лет на десять старше своих двадцати семи и выглядела как женщина, которая одну буйную жизнь уже прожила и теперь, пожалуй, начала вторую. В уголках век и губ обозначились тонкие морщинки, под глазами набрякли мешки, наводящие на мысль о хроническом недосыпании и злоупотреблении наркотиками, и, если не ошибаюсь, в ее коротко подстриженных черных волосах серебром проблескивала ранняя седина. А чего же я ждал? Теперь, постфактум, судить трудно, но меня поразил ее высокий рост и цвет ее радужки удивительный оттенок серого. Эти глаза одновременно напоминали мне море, туман, и буруны, и гранитные валуны, за многие века отполированные прибоем до безукоризненной гладкости. Греки уверяли, что у богини Афины глаза «серые, как море»; любопытно, что они бы подумали о глазах Лиллиан Сноу.
У меня со здоровьем проблемы, доверительно сообщила она, и признание ее прозвучало почти как mea culpa, а холодные как камень глаза обратились к стулу в прихожей моей квартиры.
Я извинился за то, что до сих пор не предложил ей войти и продержал в передней. Я подвел ее к кушетке в маленькой гостиной рядом с моей студией; она меня поблагодарила. Она спросила виски или джина и посмеялась надо мною, когда я сказал ей, что не пью. Я предложил ей чаю; она отказалась.
Художник и не пьет? переспросила она. Неудивительно, что я о вас не слышала.
Кажется, я пробормотал что-то насчет Восемнадцатой поправки и закона Волстеда{46}. Она воззрилась на меня с недоверчивым презрением. И заявила, что дает мне последний шанс: если окажется, что я еще и не курю, она тут же встанет и уйдет, убедившись, что никакой я не художник и, стало быть, заманил ее к себе в квартиру обманным путем. Но я предложил ей сигарету «Житан-брюн», с черным табаком{47}, к таким я пристрастился еще в колледже, и актриса вроде бы немного расслабилась. Я дал ей прикурить; она откинулась на кушетке, по-прежнему улыбаясь этой своей ироничной улыбкой и не спуская с меня серых, как море, глаз; ее худое лицо тонуло в полупрозрачных клубах дыма. На ней была желтая фетровая шляпа-колокол, не слишком-то подходящая к бордовому шелковому платью-рубашке, и я заметил затяжку на левом чулке.
Вы знали Ричарда Аптона Пикмана, заявил я прямо в лоб, без околичностей и, конечно же, все испортил: в лице ее тут же отразилась подозрительность.
Целую минуту она молчала: просто сидела, курила и неотрывно глядела на меня, а я проклинал про себя и собственное нетерпение, и недостаток такта. А затем губы ее вновь изогнулись в улыбке, она тихо рассмеялась и кивнула.
Ну надо же! промолвила она. Давненько я этого имени не слыхала. Но да, точняк, этого сукиного сына я знала. Итак, кто же вы? Очередной его протеже или, может, просто один из его педиков: он ведь при себе вечно по несколько штук держал?
Значит, это правда, что Пикман был нетрадиционной ориентации? спросил я.
Она расхохоталась снова, и на сей раз в смехе отчетливо прозвучала издевательская нотка. Актриса глубоко затянулась сигаретой, выдохнула и сощурилась на меня сквозь дым.
Мистер, мне еще не встречалась такая тварь мужского рода, или женского, или там промежуточного, которую этот засранец не трахнул бы, дай ему хоть полшанса. Она помолчала, стряхивая пепел на пол. Итак, если ты не гомик, то кто? Может, жидок? С виду вроде похож.
Нет, отозвался я. Я не еврей. Мои родители принадлежали к Римско-католической церкви, а вот я, боюсь, не особо религиозен; я просто художник, о котором вы не слышали.
В самом деле?
В самом деле что, мисс Эндекотт?
В самом деле боишься? промолвила она. Из ноздрей ее сочился дым. И не смей называть меня «мисс Эндекотт». Как будто я училка какая-нибудь или тому подобная шваль.
То есть теперь вы предпочитаете, чтобы к вам обращались просто Вера? пошел я ва-банк. Или, может, Лиллиан?
Как насчет Лили? улыбнулась она, похоже нимало не смутившись, как будто все это были лишь реплики из сценария, который она учила на прошлой неделе.
Хорошо, пусть будет Лили, согласился я, пододвигая поближе к ней стеклянную пепельницу.
Она насупилась, словно я предложил ей блюдо с какой-то неудобоваримой гадостью и жду, пока она начнет есть; но, по крайней мере, стряхивать пепел на пол она перестала.
Что я здесь делаю? призвала она меня к ответу, не повышая голоса. Зачем ты из кожи вон лез, чтобы со мной познакомиться?
Это оказалось не так уж и трудно, отвечал я.
Я еще не был готов ответить на ее вопрос мне хотелось немного продлить нашу встречу; я ведь понимал и ожидал, что она, скорее всего, встанет и уйдет, как только заполучит то, ради чего я ее пригласил. На самом-то деле это оказалось непросто: сперва я позвонил ее бывшему агенту, а затем поочередно пообщался с полдюжиной все более сомнительных и несговорчивых посредников. Двух мне пришлось подкупить, а одного принудить с помощью пустых угроз, ссылаясь на несуществующих знакомых в Бостонском полицейском управлении. Но в конечном счете мое усердие оправдалось: вот она, сидит передо мною, и мы с нею наедине только я и женщина, что была кинозвездой, сыграла некую роль в нервном срыве Тербера, некогда позировала Пикману и почти наверняка совершила убийство одной весенней ночью в Голливуде. Вот женщина, которая могла ответить на вопросы, задать которые мне не хватало духа; женщина, которая знала, что за тень прошла на экране в том пошлом порнофильме. Или, по крайней мере, вот все, что осталось от этой женщины.
Нынче не так уж много сыщется тех, кто стал бы заморачиваться, произнесла она, неотрывно глядя вниз на дымящийся кончик сигареты.
Ну, я всегда был парнем настырным, сообщил я, и она снова улыбнулась.
Эта до странности хищная улыбка воскресила в моей памяти одно из моих первых впечатлений об актрисе. Когда душным летним днем уже больше двух месяцев назад я перебирал стопку старых газетных вырезок в пансионе на Хоуп-стрит, мне, помнится, померещилось, будто ее человеческое лицо не более чем маска, сотканная волшебными чарами, чтобы спрятать от мира правду о ней.
Как вы с ним познакомились? спросил я, и она затушила сигарету о пепельницу.
С кем? Как я познакомилась с кем? Актриса наморщила лоб и нервно оглянулась на окно гостиной, выходящее на восток, в сторону гавани.
Простите, отозвался я. Речь о Пикмане. Как вы повстречались с Ричардом Пикманом?
Кое-кто сказал бы, что у вас очень нездоровые интересы, мистер Блэкман, промолвила она.
Ее характерная плотоядная улыбка быстро гасла, а вместе с нею и скрытая угроза. Я видел перед собою женщину, от которой осталась лишь жалкая, истасканная оболочка.
Наверняка о вас не раз говорили то же самое, Лили. Я прочел все о происшествии на Дюранд-драйв и о той девице по имени Дельгадо.
Да уж разумеется, прочли, вздохнула она, не отрывая глаз от окна. Ничего иного я от настырного парня вроде вас и не ждала.
Как вы познакомились с Ричардом Пикманом? спросил я в третий раз.
А это важно? С тех пор столько воды утекло. Много, много лет назад. Он мертв
Тела так и не нашли.
Актриса отвернулась от окна ко мне: все морщинки на лице гостьи, такие неуместные в ее-то годы, словно бы разом углубились. Может, ей и было двадцать семь лет от роду, но, если бы она претендовала на сорок, никто даже спорить бы не стал.
Этот человек мертв, решительно повторила она. А если вдруг нет, что ж, значит все наши заветные желания непременно сбудутся, какими бы они ни были. Актриса снова отвернулась к окну, и минуту-другую никто из нас не говорил ни слова.
Вы сказали, к вам в руки попали эскизы, наконец промолвила она. Вы солгали, чтобы заманить меня сюда?
Нет, эскизы со мной. По крайней мере два из них. Я взялся за папку и развязал тесемки. Я, понятное дело, не знаю, для скольких вы позировали. А что, их было больше?