Тебе просто хочется узнать, что случилось.
Мама робела от моего решительного вида.
Но я в любом случае должна идти. Вот ты остановил, теперь не успею надышаться воздухом! упрекнула она меня шутливо. Я ухожу. Ухожу, но ты знай Знай, что всё не так. Всё получилось не так!.. А папа, боже, наш папа как же грустно, как больно, что нужно молчать Давай, потом?
Договорив, она выскользнула из коридора и закрыла дверь на ключ.
Когда я закончил все уроки, наступил вечер, и комнату окутала душная мгла. Я раскрыл окно, в котором горела маленькая луна. После взобрался на матрац, лёг на подушку и укутался толстым одеялом в надежде увидеть сладкий, безмятежный сон. Он долго не тревожил меня красками, а потому я спрыгнул на ковёр с разбросанными динозаврами, включил лампу и принялся за чтение книги, взятой из библиотеки.
Темнота стала отступать. Я прочёл, как показалось, не меньше пятидесяти страниц. Когда же мне надоело следить за строчками, и я нарисовал раскидистый дуб посреди ржаного поля, то обнаружил, что мгла вовсе исчезла. Я на радостях позвонил маме. Она была на деле и поэтому не могла разделить искренней радости, от которой меня прямо-таки распирало изнутри.
Перед тем как мама вернулась домой, я оставил везде включённым свет, так как расслышал чей-то голос, доносящий из спальни родителей. Стены дурили? В этот раз я не представлял, кто же это мог быть.
Мама вошла неторопливой, бесшумной походкой и оставила сумку на тумбе. Она была ни жива ни мертва.
Я заметил, что ей не повезло на деле, и сразу же постарался утешить. Утешения выходили неуклюжими и глупыми, как мой безумно-счастливый вид, который не удавалось скрыть даже за бескорыстной маской участия.
Ну подойди же ко мне. Обними меня! просил я тупо, как ребёнок.
Видя, что ей не легчает, я сам подошёл и обхватил её крепко со всех сторон.
Почему свет горит? Что ты делал? спросила мама.
Ничего особенного, ничегошеньки! Ты не обращай внимания.
А, ты играл! Играл в дурацкие игры, произнесла она догадливо. Ладно.
Вдруг она упала с яростным нечеловеческим воплем и беспомощно забила кулаками по полу. Вытаращив дико глаза, мама болезненно кривила широкий рот и вся тряслась, плакала. Ею полностью овладел сильнейший припадок. Я испугался, попятился назад, но тут же пришёл в себя.
Что с тобой? Зачем ты корчишься, глупая! закричал я не со зла. Позвонить в скорую?
Я побежал быстро к телефону, но меня остановила знакомая горячая ладонь.
Не стоит, милый! Не стоит никому звонить. Я справлюсь, застонала мама.
Врачи тебе помогут, обещаю!
Нет!
Поднимись.
Она нелепо изогнулась и, привстав на колени и сморщившись, точно несчастная старуха, уткнулась мне неподвижно в грудь. Я глубоко зарылся носом в тёплые волосы, плача и одновременно смеясь от нашей беспомощности.
Мама выплакалась и переоделась в домашнее платье из шерсти. Мы прошли на кухню и выпили по несколько кружек воды, чтобы успокоиться.
Она села напротив, неуютно пожимая плечами.
Прости, пожалуйста.
Я не сержусь на тебя. Ни за что. Но ты только признайся во всём! Это всё из-за дела?
Она качнула растрёпанной головой.
Это из-за папы?
Из-за него.
Где он? воскликнул я нетерпеливо.
Моя решительность понемногу отступала. Тревожная голубоватая картинка, складывавшаяся из-под волосатых лап смертельных пауков, стояла перед глазами, как живая.
Где он, мам? спросил я ровным тоном. Ты ведь знаешь, он не на деле. Он был на нём, верно? Но не сейчас. И он не празднует победу с друзьями, не пьёт пиво и не смотрит плавание? И не едет домой, потому что смирился с проигрышем?
Ничего из этого он не делает.
Мама выпила корвалол. Я нервно зашевелился на месте.
Что с ним сейчас?
Ничего! Она разозлилась и уронила баночку с успокаивающим. Почему ты задаёшь так много вопросов?
С ним стряслось несчастье?
(Мой мальчик, это я! Мой мальчик, это я! Мой мальчик, это я!)
Он погиб, прошептала мама. Он погиб, когда ехал на дело.
Я содрогнулся, когда узнал, что мои видения правдивы. Если бы я только умудрился изменить несчастливую судьбу, то непременно рванул в бой с самим порождением тьмы, которая распоряжалась нашим ходом жизни!.. Но что об этом сейчас болтать? Папы больше не было.
Прикусив губу до крови, я спросил:
Где ты была всё это время?
В больнице.
Он был живой, когда ты приехала?
Мама как-то энергично покатилась со смеху, в конце захрипела, а потом выпила ещё несколько капель гадко пахнущего корвалола. В горле стало сухо.
Нет, уже нет.
Мы ведь повидаемся с папой?
Если только чуть-чуть. Он был такой бледный, такой уродливый с новым лицом! Я не хотела запоминать его с таким лицом, а поэтому, как только увидела, то сразу забежала в туалет. У мамы горестно сжалось сердце. Я не хочу, чтобы тебе потом снились кошмары.
Взрослым можно видеть всё, что нельзя видеть детям. А я уже совсем взрослый для того, чтобы начать привыкать к плохому.
Ты сделал уроки?
Да. Поспи немножко.
Я обнял растроганно маму и, ввалившись в комнату, точно пьяный, сломал старенький деревянный самолётик.
Глава четвёртая
ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ТЕНЕЙ
Похороны прошли в родном городе папы.
В маленьком Забвеннославе с населением в тридцать пять тысяч человек он жил до того, как скончалась его младшая сестра Ксюша, страдавшая ишемической болезнью. Девушка с детства была подвержена всякого рода заболеваниям, связанным с сердцем, легко подхватывала простуду и постоянно тихо жаловалась на недомогание. Брат с сестрой превосходно ладили, души не чаяли друг в друге и крепко были связаны особой незримой нитью с родителями. Мать их, Ольга Семёновна, женщина послушная и добрая, но покорная мужу, вела домашнее хозяйство и вынашивала мечту об уютном доме в деревне. Детей она воспитывала в неясных тревогах, возилась с ними, как кошка с салом. Отец, Фёдор Николаевич, занимался черчением (именно от него к моему папе передался талант к рисованию), шил мужскую обувь, а в свободное от работы время посещал областной планетарий с обсерваторией, выстроенной в виде гигантской сферы.
Мама рыдала в траурное платье. Я стоял возле простого, неотёсанного, не обитого тканью, гроба. Он был раскрыт, и я видел наряженного папу, который лежал головой с осунувшимся, белым, изувеченным лицом на подушке. На сухих, тесно сомкнутых губах играла лёгкая грустная улыбка. Руки его были сложены на широкой груди в каком-то изнурительном напряжении и сильно поцарапаны.
Слабый ветер приносил вонь мягкой сырой земли, горечь жёлтых трав, шелестевших на кладбище, и, казалось, сладко благоухающих в поле, светло-зелёном до самого горизонта. День был пасмурный, мелко накрапывал дождик. И небо, это грязное небо, кутавшееся в лохмотья, точно нищенка, волочащая под ногами замаранные одежды, следила неотрывно за печалью на земле.
Горевали мы не в одиночку. Сбоку от нас тосковали Ольга и Фёдор. Дмитрий, отец мамы, был серьёзным и насупленным, как филин. Была ещё дальняя безымянная родственница по маминой линии, которой я раньше никогда не видел. Она безучастно топталась поодаль в огромной, мятой, чёрной шляпе с гусиным пером и небольшой сумкой, переброшенной через красивое плечо.
Из всех одна лишь Ольга подошла близко к гробу. Она посмотрела внутрь и два раза охнула настолько громко и пронзительно, что у меня болезненно дрогнул правый глаз. Ольга невольно отшатнулась, изгибая бескровные отвислые губы. Фёдор прижал её к груди и дал носовой платок, чтобы протереть влажные, шершавые щёки. Ольга отказалась от платка, но пожелала, чтобы муж держал его наготове.
Матушкино кладбище занимало всю площадь лесистого холма, с какого открывался вид на город, который выплёвывал тонкие струи гари, сгибался в надрывном кашле и кряхтел с досадой и тяжестью, как неизбежно гибнущий человек. К Забвеннославу, кстати, прилегало предместье Зареченское, в котором на нас был заказан обед в столовой.
Каждый бросил по горсти земли в могилу. Мы попрощались с папой. Ритуальная служба закончила житейское нехитрое дело и, выехав за кованые, тускло сплетающиеся изгороди, исчезла в далёком поле.