Уивер единственный чернокожий мальчик в Игл-Бэе. А также в Инлете, на Большом Лосином озере и на Большой Лосиной станции, в Минноубруке, Клируотере, Мулине, Маккивере и Олд-Фордже. Может быть, он один такой на весь округ Северные Леса. Другого я никогда не встречала. Несколько лет назад чернокожие мужчины нанялись строить железную дорогу мистера Уэбба, которая протянулась от Мохока до Мэлоуна и дальше до самого Монреаля. Они поселились в отеле Бакли на Большой Лосиной станции, в нескольких милях к западу от Большого Лосиного озера, и уехали сразу, как только уложили последнюю шпалу. Один из них говорил моему отцу, что Бауэри, самый опасный район в Нью-Йорке, ничто по сравнению с Большой Лосиной станцией под вечер в субботу. Он говорил, что мошкá его не прикончила, и виски Джерри Бакли, и задиристые лесорубы, но готовка миссис Бакли его прикончит точно. Вот он и удрал, пока этого не случилось.
Уивер с мамой переехали сюда из Миссисипи после того, как папу Уивера убили прямо у них на глазах трое белых мужчин всего лишь за то, что он не сошел с тротуара, не уступил им дорогу. Мама Уивера решила: чем дальше на север они переберутся, тем лучше. «От жары белые люди звереют», сказала она Уиверу, и, услышав про Большие Северные Леса, где, конечно же, прохладно и безопасно, она решила, что они будут жить именно тут. Они поселились примерно в миле от нас по Ункас-роуд, чуть южнее Хаббардов, в старой бревенчатой хижине, которую кто-то бросил за много лет до того.
Мама Уивера брала стирку. У нее было много работы в отелях и в лагерях лесорубов. Летом она стирала скатерти и постельное белье, а осенью, зимой и весной шерстяные рубашки, и штаны, и длинные кальсоны, которые мужчины носят месяцами. Мама Уивера кипятила их в огромном железном котле у себя на заднем дворе. И самих лесорубов отстирывала велела залезать в жестяную ванну и отскребаться, пока не порозовеет кожа, и только тогда возвращала им чистую одежду. Когда к ней разом являлась целая команда, лучше было не стоять с подветренной стороны. «Опять мама Уивера готовит суп из подштанников», говаривал Лоутон.
А еще она разводила кур много дюжин. В теплые месяцы она каждый вечер жарила по четыре-пять кур, пекла пироги и наутро везла эту снедь на телеге к станции Игл-Бэй. Машинист, проводники и голодные туристы раскупали все. Заработанное, каждый цент, она складывала в старый ящик из-под сигар, который хранила под кроватью. Все эти труды были для того, чтобы отправить Уивера в университет. В Колумбийский университет, город Нью-Йорк. Мисс Уилкокс, наша учительница, посоветовала ему подать заявление. Уиверу была обещана стипендия, и он собирался изучать историю и политику, а потом поступить в высшую юридическую школу. Он первым в своей семье родился свободным. Его деды и бабушки были рабами, и даже его родители родились в рабстве, но президент Линкольн освободил их, когда они были еще маленькими.
Уивер говорит, свобода как мазь Слоуна: обещает больше, чем дает на самом деле. Говорит, эта свобода всего лишь возможность выбирать из худших работ в лагерях лесорубов, отелях и на кожевенных фабриках. Пока его народ не сможет работать всюду, где работают белые, и свободно выражать свои мысли, и писать книги, и чтобы эти книги издавались; пока белых не будут наказывать за то, что они вешают черных, ни один чернокожий не будет свободен по-настоящему.
Иногда я боялась за Уивера. У нас в Северных Лесах хватает таких же громил, как и в Миссисипи, темных, невежественных, только и высматривающих, на кого бы свалить вину за свою никудышную жизнь, а Уивер никогда не сойдет с тротуара, и шляпу он тоже не снимает. Он бы сцепился с любым, кто обзовет его ниггером, и страха он не знал. «Будешь ползать, поджав хвост, как дворняга, рассуждал он, и с тобой обойдутся как с жалкой шавкой. Распрямись во весь рост, как мужчина, и с тобой обойдутся как с мужчиной». Для себя-то Уивер прав, но я порой думала: смогу ли я распрямиться во весь рост, как мужчина, если я девушка?
«Граф Монте-Кристо», похоже, отличная книга, да, Мэтти? А мы еще только вторую главу читаем, сказал Уивер.
Точно, ответила я, наклоняясь к дружной поросли папоротника.
Ты сама еще пишешь свои рассказы? спросила Минни.
Нет времени. И бумаги нет. Извела всю тетрадь для сочинений. Зато я много читаю. И учу слово дня.
Слова надо пускать в ход, а не коллекционировать. Пользоваться ими, чтобы писать. Для того и существуют слова, сказал Уивер.
Я же тебе говорю: ничего не получается. Ты меня не слушаешь? Да и писать в Игл-Бэе не о чем. Может, в Париже, где жил мистер Думас
Дю-мá.
Что?
Дюма, не Думас. Ты же наполовину француженка.
Где жил мистер Дюма-а-а, где все эти короли и мушкетеры там есть о чем писать, но только не здесь, повторила я слишком резко. Здесь только варка сахара, и дойка, и готовка, и сбор папоротника, а кто захочет обо всем этом читать?
Не скрежещи зубами, крокодилица, сказала Минни.
Я не скрежещу, проскрежетала я.
Те рассказы, что мисс Уилкокс отправила в Нью-Йорк, не про королей и мушкетеров, сказал Уивер. Про отшельника Альву Даннинга и его одинокое Рождество лучший рассказ, какой я в жизни читал.
И как старый Сэм Данниган завернул бедняжку племянницу в одеяло, когда она умерла, и держал ее в леднике до весны, чтобы наконец похоронить, подхватила Минни.
И как Отис Арнольд застрелил человека, а потом утопился в озере Ника, лишь бы не сдаться шерифу, сказал Уивер.
Я пожала плечами и продолжала разгребать листья.
А что с «Гленмором»? спросила Минни.
Я не иду.
А Нью-Йорк? Оттуда что-нибудь слышно? спросил Уивер.
Нет.
Мисс Уилкокс получила какое-нибудь письмо? наседал он.
Нет.
Уивер тоже немного покопался в земле, потом сказал:
Ответ придет, Мэтт. Я точно знаю. А пока что не переставай писать. Ничто не может помешать тебе, если ты этого по-настоящему хочешь.
Легко тебе говорить, Уивер! взорвалась я. Твоя мама тебя не трогает. А будь у тебя три сестры, за которыми надо присматривать, и проклятая огромная ферма, где от рассвета до заката проклятая бесконечная работа? Как тебе? Думаешь, ты продолжал бы писать рассказы?
Я почувствовала, как сжимается горло, и сглотнула два-три раза, чтобы протолкнуть ком. Я очень редко плачу. Папа скор на затрещины и терпеть не может нытья и слез.
Уивер поглядел мне прямо в глаза.
Не работа мешает тебе, Мэтт. И не нехватка времени. Правда же? У тебя всегда было работы по горло, а времени в обрез. Обещание вот что тебе мешает. Ей не следовало брать с тебя слово. Она не имела права этого требовать.
Минни умеет остановиться вовремя, но Уивер никогда. Как овод, будет жужжать и кружить, высматривая уязвимое место, а потом укусит очень больно.
Она умирала. Ты бы для своей мамы сделал то же самое, сказала я, глядя под ноги. Чувствовала, что слезы уже подступают, и не хотела, чтобы он их увидел.
Бог забрал ее жизнь, а она забрала твою.
Заткнись, Уивер! Ничегошеньки ты не понимаешь! крикнула я, и слезы хлынули.
Язык у тебя без костей, Уивер Смит! возмутилась Минни. Что ты наделал! Сейчас же извинись.
Не за что извиняться. Я сказал правду.
Мало ли что. Не всякую правду обязательно вслух говорить, сказала Минни.
Воцарилось молчание, и некоторое время тишина прерывалась только шорохом падающего в корзину папоротника.
Несколько месяцев назад Уивер кое-что сделал ради меня, как он утверждает, хотя мне казалось, что назло мне. Он подобрал мою тетрадь с сочинениями, которую я забросила за железнодорожные пути, в сторону леса, и отдал ее мисс Уилкокс.
В эту тетрадь я записывала свои рассказы и стихи. Показывала я их только трем людям: маме, Минни и Уиверу. Мама сказала, что от них ей плакать хочется, а Минни что они ужасно хороши. Уивер же заявил, что они более чем хороши, и велел мне показать их мисс Пэрриш, которая преподавала у нас до мисс Уилкокс. Он сказал, она придумает, как ими распорядиться. Может быть, в журнал пошлет.
Я не хотела, он не отставал, и в итоге я послушалась, Не знаю, на что я надеялась. Наверное, на похвалу, самую маленькую. Чтобы меня чуточку приободрили. Но вышло совсем не так. Однажды после уроков мисс Пэрриш отвела меня в сторону. Она сказала, что прочитала рассказы и сочла их мрачными и угрюмыми. Сказала, что литература должна возвышать дух и такой молодой девушке, как я, следует обратить свой ум к более вдохновляющим и жизнерадостным темам, чем одинокие отшельники и мертвые дети.