Ромашка отелилась бычком, сказал папа устало и улыбнулся.
Мой папа становится таким красивым, когда улыбается: глаза у него синие, как васильки, зубы белые, так и блестят. Он давно уже не улыбался, и теперь это было как радуга после дождя. Как будто мама вот-вот развесит белье и тоже присядет рядом с нами. Как будто в любой момент из леса может выйти Лоутон с небрежно переброшенной через плечо удочкой.
Бет, Лу и Томми убежали смотреть новорожденного теленка. Папа допил лимонад, и я налила ему еще. Этот кисло-сладкий напиток пьется легче воды, когда тебе жарко и томит жажда. В него добавляется немного уксуса, имбиря и кленового сиропа.
Папа оглядел нас Миляга распряжен, у Ройала рубашка промокла от пота, у меня руки грязные от камней и все понял.
Я перед тобой в долгу, сказал он соседу. Пахать работа сына, а не дочери. Я-то думал, я вырастил сына, который этим займется.
Пап, тихонько вставила я.
Не пойму, с чего он уехал. Меня бы от такой земли силком не оттащили, сказал Ройал.
Я нахмурилась. Я тоже сердилась на Лоутона за то, что он нас бросил. Но Ройал не из нашей семьи, а значит, не имел права судить моего брата. К тому же я и сама не понимала, почему Лоутон ушел из дома. Знала только, что они с папой поссорились. Я видела, как они сцепились в сарае. Дошло до кулаков, а потом папа схватился за багор. Лоутон вбежал в дом, побросал свои вещи в старый мешок из-под муки и выскочил за дверь. Я за ним. И я, и Лу, но папа нас перехватил.
Пусть уходит.
Он встал перед нами на ступеньке.
Но куда же он пойдет, папа? Посреди зимы! взмолилась я. Нельзя его так отпускать.
Я сказал: пусть идет, куда хочет! А вы марш в дом!
Он втолкнул нас внутрь, захлопнул дверь и запер ее, словно боялся, как бы и мы не ушли. После этого он так переменился, что мы все как будто потеряли и отца тоже, а не только маму и брата. Несколько дней спустя я спросила его, из-за чего вышла ссора. Но вместо ответа он гневно полыхнул глазами, и я не стала больше приставать.
Папа и Ройал поговорили немного о хозяйстве, о ценах на молоко, и кто собирается обустраивать новые дачи на Четвертом озере или на горе у Большого Лосиного озера, и сколько постояльцев там поместится, и о том, что спрос на сливки и масло в нынешнем сезоне взлетит до небес, и с какой стати кто-то станет покупать опивки, что доставляют сюда поездом из Ремзена, когда можно купить свежее молоко прямо здесь, на месте.
Потом Ройал подхватил свое колесо и сказал, что ему пора к Бёрнапу. Железная ступица ослабла, а из всех, кто живет поблизости, только у Джорджа Бёрнапа есть кузня. Когда он ушел, я подумала: сейчас мне достанется за то, что сидела тут с парнем и пила с ним лимонад. Но нет, папа лишь собрал упряжь Миляги и повел его в хлев, спрашивая на ходу у мула, не знает ли тот, почему у Фрэнка Лумиса четверо славных парней, а у него, у папы, ни одного.
Летарги́ческий
В пантеоне великих писателей, звучных голосов, Мильтон восседает подле Шекспира, говорила мисс Уилкокс, расхаживая из угла в угол, и ее каблуки звонко щелкали цок-цок по деревянному полу. Конечно, кто-нибудь мог бы возразить, что и Джон Донн заслуживает
Эй, Мэтти! Мэтти, глянь!
Я отвела взгляд от книги, которую читала на пару с Уивером, и покосилась влево. Джим и Уилл Лумисы выгуливали паука на ниточке. Пускали его ползать взад-вперед на этом поводке и хихикали как идиоты. Дрессировка всяких мелких тварей их конек. Сначала Джим выдергивал нитку из подола своей рубашки, тщательно завязывал крошечную петельку. Потом, как только мисс Уилкокс отворачивалась, Уилл ловил муху или паука. Хватал их проворнее, чем Ренфилд в «Дракуле» Брэма Стокера, но хоть не ел свою добычу, и на том спасибо. Он складывал руки лодочкой и тряс пленника, пока тот вконец не одуреет. Дальше Уилл держал своего жука-паука, а Джим накидывал ему на голову петлю. Очнувшись, букашка становилась очередной звездой в цирке братьев Лумис. В зависимости от времени года там могли выступать и другие артисты: трехногая жаба, полумертвый рак, осиротевшая сойка или увечная белка.
Я закатила глаза. В свои шестнадцать я была уже старовата для средней школы. Обычно с ней расставались в четырнадцать лет, а многие и того не дожидались. Но наша прежняя учительница, мисс Пэрриш, перед отъездом поговорила с мисс Уилкокс про меня и Уивера. Сказала ей, что мы достаточно способны, чтобы получить аттестат, и просто стыд и позор, что у нас нет такой возможности. Единственная на всю округу школа с выпускными классами была в Олд-Фордже это настоящий город в десяти милях от Игл-Бэя. Слишком далеко для каждодневных прогулок туда и обратно, тем более зимой. Нам бы пришлось в будние дни ночевать там и столоваться за деньги, а этого ни Уивер, ни я позволить себе не могли. Мисс Уилкокс обещала сама подготовить нас к экзаменам и сдержала свое слово. Она окончила какое-то диковинное женское училище в Нью-Йорке и была по-настоящему образованной.
В ноябре она зашла к нам домой поговорить с родителями о том, как мне получить аттестат. Мама велела всем, даже папе, умыться к приходу учительницы, попросила Эбби спечь имбирное печенье, а меня послала причесать сестер. Сама она уже не могла спуститься на первый этаж, и мисс Уилкокс пришлось подняться к ней в спальню. Что мисс Уилкокс сказала ей, я не знаю, но после ее ухода мама позвала меня и велела непременно получить аттестат, пусть даже папа и хочет, чтобы я бросила школу.
Почти весь учебный год мы с Уивером готовились к выпускным экзаменам. Сдавать мы решили самые сложные, те, которые принимает университетская комиссия: сочинение, литературу, историю, естественные науки и математику. Особенно я боялась математики. Мисс Уилкокс помогала нам с алгеброй изо всех сил, но сама ее не любила. Зато Уивер щелкал задания как орешки. Иногда мисс Уилкокс отдавала ему пособие для учителя, он разбирался с задачей, а потом объяснял и ей, и мне.
Колумбийский университет учреждение серьезное, даже грозное; чтобы поступить в него, Уиверу требовалось получить на всех экзаменах отметку не ниже А с минусом. Он усердно готовился, и я тоже, но в тот день в классе, корпя над Мильтоном, я вдруг подумала: зачем все это? Уивер получил ответ из университета еще в январе, а я уже шла вторая неделя апреля так и не дождалась письма.
Джим Лумис подался вперед и помахал пауком прямо у меня перед носом. Я подпрыгнула и отмахнулась, чем только порадовала озорника.
Схлопочешь, шепотом предупредила я и попыталась снова сосредоточиться на «Потерянном рае», но получалось плохо.
Летаргический такое было у меня в тот день слово, и оно отлично подходило к скучной затянутой поэме: того гляди провалишься в летаргический сон. Мильтон хотел показать нам ад, говорила мисс Уилкокс. И ему это удалось. Только ад это не «адамантовые цепи», про которые он писал, и не «лютый жар струй текучей серы» и не «кромешный мрак, юдоль печали». Ад застрять на триста двадцать пятой строке первой песни, сознавая, что впереди этих песен еще одиннадцать. «Муки без конца» они и есть. Конечно, этот класс я не променяла бы ни на какое другое место, и читать я любила больше всего на свете но Джон Мильтон и вправду юдоль печали. Что мисс Уилкокс в нем нашла? Его Сатана ни чуточки не страшный. Не Князь Тьмы, а князь занудства только и знает, что произносить бесконечные напыщенные речи.
Фьезольские высоты, Вальдарно, Валомброза Где, чтоб им пусто было, все эти поэтические места? мысленно вопрошала я. Почему бы Сатане как-нибудь не наведаться в Северные Леса? В Олд-Фордж, а то и в Игл-Бэй? Почему он не изволит выражаться, как реальные люди со всеми «ах чтоб тебя» или «к чертовой бабушке»? Почему в книгах не упоминаются городки и поселки округа Херкимер? Почему всем важны только чужие города и чужие жизни?
Луи Сеймур по прозвищу «Француз Луи» с реки Уэст-Канада-крик, знающий, как выжить в одиночку в опасных и диких местах; мистер Альфред Гуинн Вандербильдт, который живет в городе Нью-Йорке, а летом на озере Рэкетт, и который богаче Сатаны и путешествует в собственном вагоне; Эмми Хаббард с Ункас-роуд, которая спьяну рисует прекраснейшие картины, а когда протрезвеет, сжигает их в печке, все они во сто раз интереснее мне, чем мильтоновский Сатана, или вздыхающие о своих возлюбленных героини Джейн Остен, или этот пугливый дурачок у Аллана По, не нашедший лучшего места, чем собственный погреб, чтобы спрятать труп.