Очнулся я минут через двадцать. Члены закоченели настолько, что я едва смог подняться. Особенно сильно меня волновала правая нога по случаю недолгой прогулки я надел старые, чуть прохудившиеся сапоги, и теперь вынужден был расплачиваться за собственное скряжничество: полученная в бою рана снова стала ныть, как будто кто-то настойчиво давил на нее ледяным молотом.
Пурга, между тем, набирала силу она уже окутала деревья колючим покрывалом и теперь неумолимо приближалась ко мне. Но что хуже всего она замела следы тройки, на которой я приехал. Приблизительно сориентировавшись, я двинулся вперед, зная, что даже минута промедления грозит неминуемой гибелью. Однако, как ни старался, не мог идти быстро, ибо правая стопа с каждым шагом становилась все тяжелее, будто превращаясь в мертвый камень. Это меня встревожило не на шутку. Проклиная свою доверчивость, я ковылял по выраставшим прямо на глазах сугробам, время от времени крича и зовя на помощь. Но ни единого отклика я не услыхал все было пусто кругом, если не считать гнущихся от ветра деревьев.
Бедняги! Они сами, если бы могли, возопили от страха и беспомощности! Им не было никакого дела до мелкой букашки, ползущей далеко внизу.
В какой-то момент мне стало казаться, что еще немного, и я рухну в обморок, не в силах долее сопротивляться бешеной стихии природы. Только военная сноровка и выдержка помогли мне не падать духом и двигаться вперед. Моя решимость вскоре была вознаграждена тем, что Провидение (или скорее Проклятие?..) вывело меня на опушку, которая, словно тихая гавань посреди бушующего моря, приветливо манила замерзших и голодных путников. В центре опушки находилось странного вида сооружение. То была ветхая избушка, стоящая на двух полутораметровых пнях, могучие корни которых крепко держались за обледеневшую землю. Издали они казались морщинистыми лапами свирепого великана, готового в любой момент подняться и начать сокрушать все вокруг. Сама же изба походила на простой сарай, однако труба, торчащая из ее крыши, говорила о жилом назначении этой постройки.
Охотничий домик, решил я, приближаясь к строению. Удивляло только полное отсутствие какого-бы то ни было крыльца, но это наверняка являлось мерой предосторожности против разного зверья.
Я также был не прочь немного передохнуть пусть и в трухлявом, но все же лучшем, чем снежная нора, убежище. Однако возникла другая проблема: для человека здорового взобраться на высоту полутора с лишним метров не составляет труда, но для раненого, окоченевшего меня, подобное мероприятие оказалось издевательской пыткой.
Я положил руки на узенький, шириною в ладонь, выступ подле двери, подтянулся и закинул правую ногу на этот же выступ, после чего попытался опереться на стопу, но та, в свою очередь, кольнула так, что зубы мои застучали от резкой и пронзительной боли. Пришлось начинать заново. На сей раз я оперся на левую ногу, оставив правую болтаться в воздухе, что хоть и было безболезненно, но причиняло ощутимые неудобства. Схватившись за ручку, я выпрямился, балансируя на затрещавшей от собственной старости и моей тяжести деревянной кромке, и принялся тянуть дубовую дверь на себя. Я не рассчитал силы та внезапно открылась, сбросив меня с ненадежного выступа. Я рухнул на спину, вторично лязгнув зубами.
Надо мной зловеще гнулись деревья, неслась свирепая метель, пробегали облака, будто стремясь убраться отсюда подобру-поздорову, и как-то уж совершенно издевательски скрипела открытая и качающаяся от ветра дверь; она словно насмехалась над незадачливым гостем. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось подняться.
С третьей попытки я, наконец-таки, забрался в несчастную избушку и тут же завалился в угол возле печки, набросив на себя старые тулупы, что лежали рядом. Так я вскоре уснул.
Поистине, это была худшая ночь в моей жизни. Меня то бросало в жар, и сквозь сон я ощущал горячие, едва ли не прожигающие кожу капли пота, то вдруг начинало жутко знобить. Внутренности сжимались и становились настолько твердыми, что кололи изнутри, словно желая поскорее вырваться наружу. Я поминутно просыпался, чувствуя на себе чей-то тяжелый взгляд, однако сам не мог открыть глаза, поскольку веки сделались неимоверно тяжелыми, и, что еще хуже, малейшая попытка поднять их сопровождалось острой болью в глазных яблоках.
Снова и снова, до головокружения, мне снилась последняя битва: как наш поручик, молодой еще человек по фамилии Н-ский, прямо во время боя, не обращая внимания ни на пули, ни на штыки, искал собственную руку, оторванную артиллерийским снарядом. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил испуганную лошадь, налетевшую на него с диким ржанием и в сию же минуту затоптавшую его.
Очнулся я дома, среди родных, окруживших мою кровать. С удивлением, я обнаружил среди них и своего брата. Я хотел предупредить о том, что из-за него угодил в беду, силился подняться, но тщетно мое тело будто превратилось в тесто. Домашние при этом глядели не на меня, а на некое черное пятно в углу, покачивающееся, словно перышко на ветру. Пока оно не спеша приближалось, я чувствовал, как меня обдает ледяным холодом.
У него жар, раздался женский голос. Принеси новых полотенец.
Внезапно мои родные растворились, оставив вокруг лишь багровую тьму и нависший надо мной силуэт. Попытавшись что-то пробормотать, я лишил себя последних сил и рухнул в нескончаемый сон.
К счастью или сожалению, мне не суждено было умереть вот так, в постели. Спустя какое-то время (у больных оно, зачастую, имеет самые расплывчатые очертания), чудовищная слабость покинула меня, и я смог, наконец, осмотреться.
Я лежал на просторной кровати с красными занавесями, слева находился небольшой столик с графином воды, в дальнем углу полыхал камин, а на противоположной мне стене висел огромных размеров портрет. Он как бы возвышался над моим ложем, не вызывая, однако, ощущения дискомфорта, поскольку изображал девушку чрезвычайной красоты. Она была в том возрасте, когда невинность сталкивается и еще одерживает победу в битве с греховным наслаждением, но уже скоро поддастся искушению, и посему улыбалась загадочно и скромно одновременно.
Неожиданно раздался тихий скрип, дверь в мою комнату отворилась, и на пороге возникла темная фигура. На мгновение мне почудилось, что я опять галлюцинирую, но мой призрак оказался самым что ни на есть настоящим человеком, а точнее женщиной в черном платье и такой же черной вуали. Она зажгла свечи, сменила мне компресс и, видимо, поняв, что я пришел в себя, рассказала, как ее крестьяне, возвращаясь с охоты, обнаружили меня возле болот, уже почти без сознания, и скорее привели в господский дом, где я неделю провел в горячке между жизнью и смертью.
Просто и без тени самодовольства она сообщила, что буквально выходила меня и что ее стараниями и волей Господа я остался жив. Мои благодарные бормотания она пресекла тут же, велев отдыхать и набираться сил. Представилась она коротко госпожой Салтыковой, и сколько ни пытался я узнать больше о моей спасительнице, подробностей в тот вечер я не услышал.
Уходя, госпожа Салтыкова заперла дверь на ключ, что меня, с одной стороны, несколько озадачило, с другой даже успокоило, поскольку ни один любопытствующий не стал бы тревожить больного зазря.
Лежать, однако, я уже не мог, а потому сел на кровати, осмотрел стопу, неприятно зудевшую и словно бы посеревшую, и принялся, хромая, обхаживать новое жилище.
То, что комната была мужской, не вызывало сомнений. В то же время, она не походила на спальню для гостей в ней чувствовалась какая-то хозяйская скупая роскошь: то, что радует не только глаз, но и душу. Более всего смущал, конечно же, портрет. Эта мастерски написанная вещь должна была блистать нигде иначе, как в главной зале и быть достоянием всего дома. Почему же тогда ее видят лишь глаза незнакомого мужчины? В определенной мере я ощущал неловкость: не для меня писался столь дивный портрет, и притом лишь я мог им наслаждаться.