Битых два часа после этого она кружила по ближайшему крупному торговому центру, без всяких мыслей в голове и нигде не останавливаясь. Искала в толпе знакомое лицо и портрет с черными бантиками по углам, пока совершенно не выбилась из сил. Пора было идти домой, ничего другого ей не оставалось.
Лифт встретил ее табличкой «Не работает». Твердой рукой она сняла ее, отбросила в сторону и поехала наверх. Одно решение? Нет у них одного решения! Пусть даже не рассчитывает, каждый сам за себя.
Муж лежал неподвижно и смотрел в потолок. Лицо его было отекшее, бесформенное, заспанное, глаза пустые. Из лучших побуждений она каждый день втайне пичкала его снотворным, чтобы он больше спал, меньше думал. Сына дома не было, он где-то пропадал, прокрадываясь домой только ночью, когда все соседи гарантированно спали. В такие дни она держала с ним связь по телефону.
Устал лежать. Сейчас бы походить, мечтательно сказал муж, обращаясь к потолку.
Бедный мой. Включить тебе телевизор?
Нет, надоел. Скорей бы все кончилось. Где твои таблетки?
Будут. Я помню.
Она наклонилась к нему, чтобы поцеловать и у самой шеи учуяла знакомый запах: смесь сильных духов и восковой свечки.
Кто у нас был?
Никого.
В следующие полчаса, чувствуя, что сходит с ума, она перенюхала весь дом. Мебель, шмотки, дверные ручки и даже кастрюли в кухне. Пахла только шея мужа. Объяснения этому не было. Она села к нему и стала гладить кончиками пальцев отекшее лицо. Они долго молчали. Говорить было больше не о чем, вот что было страшно. Он знал, что они отдалились друг от друга. Он был обузой и ничем больше. Куском мяса.
Ты ведь решилась один раз, решись и второй, сказал он, и голос его завибрировал.
Она хотела возразить, что тот раз был ради сына, потому и преград не было, а тут брать грех на душу но промолчала. Она до ужаса жалела его и понимала, каково это, лежать неподвижно неделями в полном умственном здравии и сознавать, что надеяться не на что. Хуже пытки не выдумать. Погребение заживо. Это было уже сравнимо с той душевной болью, что терзала их почти год после смерти сына.
Где он?
Гуляет.
Никогда бы не подумал, что родной сын может так уничтожить нашу жизнь. Нет, не считай, что я о чем сожалею, все мы сделали правильно, только ничего это не изменило.
Не ожесточайся, он все еще поймет. Мы тоже были молодыми.
Он хмыкнул.
А знаешь, что я даже ради него никогда не смог бы сделать?
Что?
Отрезать тебе руку.
Это упрек? моментально спросила она.
Нет.
Смог бы. Ты смог бы, я в этом уверена, иначе бы я тебя возненавидела.
Она сделала ему массаж, поворачивая с боку на бок, затем принесла тазик с теплой мыльной водой и обтерла его крепко полотенцем и губкой так, что кожа покраснела и разгорячилась. Руки у нее уже стали сильными, как у борца, и он тяжко кряхтел, когда она его разминала. Потом, чтобы его позабавить, она взяла бритву и ножницы и устроила парикмахерский салон на дому, наведя красоту на его интимное место. Потом исполнила свои супружеские обязанности. Но думала она совсем о другом: о том, что ей нужно срочно предупредить клоуна. И в какой-то момент, особенно глубоко задумавшись, она вдруг заметила, как одинокая слезинка медленно скатывается с его щеки на простыню.
ЖЕРТВА
В цирке на нее посмотрели странным взглядом.
Ну, во-первых, степенно сказали ей. Такого, как вы описываете, клоуна у нас никогда не работало, это вы что-то спутали, дама, а во-вторых, что-то органы к нам зачастили. Если вы из них, предъявите удостоверение, а если нет, не мешайте работать. Дались вам эти клоуны. Затаскали их, бедных, со всякими допросами! У них каждый вечер спектакль, между прочим, а вы нам тут цирк устраиваете!
И проводили недобрым взглядом. Она шла к выходу со слабостью в ногах, с тоской на сердце и отвратительным привкусом во рту. Предупредить клоуна казалось ей делом необходимым, входящим в правила игры, в рамках которой они существовали. Ощущение скорого провала преследовало ее. Большая вращающаяся дверь закружила ее так, что она едва не упала и очнулась, когда увидела в стеклянной вращающейся дольке напротив свою преследовательницу, уже без черного платка, свечки и без портрета в руках. Ловкая, сильная, подтянутая, в ладном сером брючном костюме, она по-змеиному гибко проскользнула навстречу в прохладное полутемное фойе, не повернув в ее сторону головы. Две мрачных личности следовали за ней по пятам с одинаковыми серыми папочками в руках. У одного развязался шнурок на ботинке, и красовалось чернильное пятно на среднем пальце, у другого не было даже таких отличительных примет.
Уже на улице она подавила в себе подступающий приступ панической дурноты и прогулочным шагом пошла по дорожке, пересекающей небольшой сквер. Ничего, они справятся и с этим. ОНА справится. Ее судьба была завиднее многих, кому не дано было вернуть а ей дано! Она шла по яркому солнцу июня, улыбаясь деревьям и птичкам, каждому зеленому листочку и даже серым личностям с одинаковыми папками в руках, которые попадались ей на каждом шагу. Дышала полной грудью. Правда, через пять минут вспомнила, что оставила машину на парковке у цирка. Пришлось возвращаться, но настроение это не ухудшило, только рассмешило.
Лифт снова встретил ее табличкой «Не работает». На этот раз он действительно не работал. Чья-то заботливая рука обесточила его и повесила на электрический щиток еще одну табличку «Ведутся работы». Что за работы ведутся, не уточнялось, но то, что они велись грамотно, сомнений у нее не вызывало.
Вверх по лестнице она бежала бегом. Сын был дома. Он торопливо собирал вещи в рюкзачок, запихивая их как попало. От него пахло смесью восковой свечки с духами.
Макс на дачу зовет, виновато сообщил он. Ты меня отпустишь с ночевкой? Ну, мам!
Она молча смотрела на него. Не могла вымолвить ни слова, не потому, что задохнулась при подъеме. У нее случился приступ дежавю. Это был тот же Макс, та же дача, все то же самое. Год назад он уехал туда и живым больше не вернулся. И помня это, он все же очень хотел туда поехать.
Тупо это, сердито сказал сын. Запирать одну комнату в квартире. Я хотел найти плавки, а там заперто. Что за секреты у вас с батей завелись?
Она продолжала молча смотреть на него. Можно было стукнуть кулаком по столу. Или дать ему пощечину. Закричать. Расплакаться. Много чего еще можно было сделать, а она стояла и смотрела, словно прощалась, ибо знала уже, как надо поступить. Отпустить. Невозможно всю жизнь следить за ним, как за маленьким ребенком, хотя он и есть маленький неразумный гаденыш, разрушивший их жизнь и обесценивающий сейчас их великую родительскую жертву. Ну да, он ведь об этом не просил. Он должен поехать на ту злополучную дачу и вернуться живым, иного пути она не видела. Он все помнил, даже то, как его хоронили, и ему было уже шестнадцать. Пришло время ответственных решений.
Губы ее пересохли и крепко слиплись, но она все же смогла их разлепить.
Постриги ногти на ногах, тогда поедешь.
Ну, мам!
Не мам. Снимешь носки, что о нас подумают? Сколько можно тебе напоминать?
Недовольно бурча, он стал стягивать с себя носки. Пока он бурчал, она достала из ящика приготовленные давным-давно таблетки, которые обещала отцу, и растолкла их ступкой в порошок. Приготовила питье. Проводила сына, поцеловав его на прощанье (как тогда!), и когда дверь захлопнулась, напоила питьем мужа, поддерживая его голову так, чтобы он не захлебнулся. Он был в полусне и не сопротивлялся. Проснуться ему было уже не суждено. Это было правильно, он выполнил свой отцовский долг сполна, а ее материнский долг был еще не завершен.
В полуобморочном состоянии она вошла в ванную комнату и пустила в ванну кипяток, словно собиралась сварить себя заживо и тем смыть с души грех, а заодно и преследовавший ее чужой запах, от которого она задыхалась. Ей чудилась раскаленная дикая пустыня, рот был полон шершавого песка. Она вышла из ванной, чтобы попить воды и подогреть в микроволновке пюре с котлетами. Налила томатный сок в стакан, поставила все это на поднос и взяла ключ от запертой комнаты. Руки дрожали. Она справится, справится. Замок щелкнул, дверь открылась.
Это ты, мама?
Я, сынок.
Он стоял у зашторенного наглухо окна и смотрел в одну точку. Выглядел он неплохо, особенно после того как она поработала ножницами, срезала ему челку и привела в порядок волосы. Щеки заметно округлились и порозовели, кожа стала гладкой. Почти гладкой. В застегнутой на все пуговицы рубашке он уже не казался ей монстром, от которого останавливалось сердце. Может просто привыкла?