И когда это было? с затаенной надеждой спросил Глоба.
Та еще солнце только начало подниматься
Глоба торопливо распрощался, и всадники свернули на тропу, ведущую сквозь березовую рощу. Большие, в обхват, стволы, забронированные потрескавшейся корой, светились под осенним солнцем.
Они спешили, Глоба то и дело оглядывался на отстающиху них были кони похуже, подгонял их призывными взмахами руки с болтавшейся на запястье ременной плетью.
Он уже понимал, что они опоздали, но чувство отчаяния толкало его вперед, он не хотел думать, что для встречи с бандой их не так много и, если не устроят засаду, то трех карабинов и одного маузера будет недостаточно, чтобы отбиться А если с ходу налетят на пули И все-таки гнал и гнал лошадь, подстегивая на подъемахне видел пены на железных удилах, не слышал её усталого храпа. Он надеялся на чудо, на неимоверный счастливый случай, в конце концов, на удачу.
Кони вымахали из березняка на проселочную дорогу, земля ее была непримята, без следов от подвод. Поскакали вперед, почти касаясь коленями друг друга, приподнимаясь в седлах, пристально глядели в даль уходящей дороги. Темный лесВолчья Ямауже виднелся на горизонте острыми зазубринами.
Слева Под корявой сосной, проговорил один из всадников.
И Глоба тоже увидел под тенью раскидистой сосны телегу и лошадь.
Они ударили шпорами по жарким бокам, в нетерпении поддернули поводья.
Ги-и! Ги-и! по-казачьи гикнул милиционер, вырываясь наперед и на скаку ловко сбрасывая из-за плечей короткий карабин.
Худая кобыла равнодушно щипала редкую траву, с хрустом выдергивая ее из песчаной почвы, усеянной сухими иголками и расклеванными шишками. В телеге, связанные спинами, полуобвиснув на веревках, сидели двое. Оба были залиты кровью, с выколотыми глазами. В обезображенном болью лице Соколова трудно было признать знакомые чертыоно стало, меньше, словно муки иссушили его, зубы намертво прикусили нижнюю губу.
Глоба в молчании разрезал ножом веревку, выпутал из нее; тело своего начальника и осторожно положил на дно телеги! Из судорожно сжатых пальцев вынул втиснутый в кулак клочок бумаги. На нем корявым почерком были выведены слова: «З комуністами розмовляю тільки так!! Батько Корінь».
Вторым убитым оказался Сидоренкопожилой человек, обросший седыми волосами. Из его рта, раскрытого в безмолвном крике, торчала смятая бумага. Глоба взял ее в руки и разгладил на ладони. Теми же неуклюжими буквами было написано: «Зрадникам i відступникамперший ніж».
Глоба привязал повод своей лошади к задку телеги, поднял вожжи и вывел кобылу на дорогу. Сам зашагал по обочине, цепляясь шпорами за жесткую траву. Колеса попадали в рытвины, с бряканьем переезжали толстенные корни, торчащие из почвы. При каждом таком ударе головы убитых стучали о доски.
Глоба только сильнее стискивал челюсти, словно завороженный глядя на мерно двигающийся, обросший линялыми волосами, костлявый круп лошади, на котором темнел запекшийся в крови след чьей-то пятернипечать убийцы.
Похоронили Соколова посреди булыжной площади, напротив каменного здания соборамогильный холм, весь заставленный венками, огородили дощатым палисадником. Играл оркестр кожевенного завода, на котором когда-то работал Николай Прокопьевич.
У жены убитого, всегда тихой, мало чем раньше приметной женщины, от горя отказали ноги. В бессилии она провисла между Глобой и Рагозой, державшими ее под локти, и страшным, немым взором следила за движением красного гроба над головами сотен людей.
После похорон все собрались в кабинете Соколоваза столом грузно опустился на табурет начальник губмилиции Рагоза. Все так же был он одет в потертую кожаную куртку, в распахнутых полах которой виднелась простая, много раз стиранная гимнастерка с выцветшими красными клапанами на груди. За последнее время Рагоза как-то быстро поседел.
Лазебник сидел у окна, на его полном лице светился нервный румянец.
Какого человека не уберегли! не выдержав, сказал он и в отчаянии даже ударил кулаком по колену. Ну-у, Глоба
Я вот клянусь Припомните мое слово, медленно проговорил Тихон. Клянусь Этого Корня своими руками
А все наша мягкотелость! продолжал Лазебник. Взять бы в каждом селе заложников из куркульских семей. И если в двадцать четыре часа не выдадут бандитов Беспощадно! Согласно законам военного коммунизма!
Подобного не произойдет, жестко сказал Рагоза и так посмотрел на Лазебника, что Глоба понялэто не первый их спор.
Не шелохнувшись, только опустив веки, медленно чеканя каждое слово, Рагоза проговорил:
«В народной массе мы все же капля в море, и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает. Без этого коммунистическая партия не будет вести пролетариата, а пролетариат не будет вести за собой масс, и вся машина развалится». Так сказал Ленин.
Но если нас капля! Малая горсть! усмехнулся Лазебник. То и удержать эту стихию мы сможем лишь с помощью стальной хватки!
Ты слаб в политэкономии, впервые чуть усмехнулся Рагоза. Огромное большинство крестьянства нашей страны ведет индивидуальное хозяйство И теперь мы признаем первоочередной задачей практическую помощь деревне: расширение засевов, увеличение запашки, всяческое уменьшение нужды крестьянства.
А он тебе на это нож из-за спины, желчно сказал Лазебник и отвернулся к окну. Ты думаешь, что я против того, чтобы наши люди хорошо пили-ели? Я вот чего боюсьвырвется из-под власти страшная стихия крестьянства, утопит нас в анархии мелкочастнического предпринимательства. И конец надеждам на мировую революцию!
Громко сказано, молвил Рагоза, бросив на Лазебника взгляд из-под бровей. До этого нас убьет голод, разруха в промышленности, холод И чтобы такого не произошло, партия пошла на нэп. А это в первую очередь
Частичная реставрация прошлого! гневно ответил Лазебник.
Врешь! отрезал Рагоза. Время доказало крестьянству, что мы умеем ему помочь. И это видят, понимают враги.
Лазебник нахмурился, с обидой сказал, пряча тоскливый вздох:
Нашли место Часа не прошло, как похоронили товарища. Что будем делать с Глобой?
Они оба посмотрели в сторону одиноко сидящего на табуретке парня, и Рагоза в нерешительности потер ладонью колючий подбородок.
Я его снял бы с начальника уголовного розыска, деловито проговорил Лазебник, но теперь свободны сразу две вакансии.
Давай поставим его на место Соколова, предложил Рагоза и, встретив удивленный взгляд своего зама, пояснил:Живет здесь давно. Знает местные условия. Люди его уважают.
Как хотите, нехотя протянул Лазебник и впервые улыбнулся, холодно щуря глаза. Вот ты, Глоба, и пошел на повышение. Поздравляю. Знай службу.
Он поглядел во двор. Там, на крыльце, одиноко стояла Маня, не замечая, что за ней наблюдают. С беспокойством всматривалась она в закрытое окно милиции, кутаясь в накинутый на узкие плечи вязаный платок. Лазебник качнул головой:
Красивую девушку ты увел от нас Ведь смог же? А какие хлопцы вокруг нее увивались, он по-стариковски вяло оперся грудью о подоконник, лбом почти прижимаясь к стеклу и пробормотал:Молодость Дай бог ей счастья в этой захолустной дыре.
* * *
Нетерпеливо, то и дело прокашливаясь, попыхивая синим дымом нечистого бензина, стучал мотор «форда», а Рагоза и Глоба все сидели на лавке под забором, не замечая оскорбленно вытянутой спины Лазебникаон замер на кожаном сидении, величественно положив локоть на край полированной дверцы.
Из каменного собора, под звон жестяного перестука колоколов, потянулись люди, больше старики и старухи. Они сходили с паперти и шли через булыжную площадь. У дощатой, еще не окрашенной ограды свежей могилы останавливались и, крестясь, склоняли головы. По главной улице, мимо лавчонок и побеленных фасадов двухэтажных домов, ломовые лошади тянули платформы с дровами. Узкие тротуары с провалами от дождевых промоин окаймляли неровно просевшие старые дороги. Из-за прутьев ржавых заборов торчали голые ветки опавших садов. На обочинах, привязанные веревками к кольям, паслись козы. Мальчишки жгли костры из сухих листьевони тлели, обволакивая городок печальным запахом уходящего лета.