Электричка, как всякий уважающий себя поезд пригородного сообщения, останавливалась чуть ли не у каждого столба. Вагон мало-помалу пустел дачники выходили на своих остановках, бренча пустыми ведрами, цепляясь друг за друга корзинами и рюкзаками и раздраженно при этом переругиваясь, и вереницами исчезали в глубине перелесков едва ли не раньше, чем электричка успевала отойти от платформы. На одной из этих платформ вышла и соседка молодого человека. Несмотря на холодный, неодобрительный взгляд, которым эта почтенная дама окинула его напоследок, с ее уходом молодой человек ощутил себя странно одиноким. Он уже успел привыкнуть к этой плохо одетой и безвкусно накрашенной тетке с ее корзинами и свернутыми мешками; как ни смешно это звучит, в данный момент она была его единственной привязанностью, единственным человеком, лицо которого он помнил и мог бы узнать в толпе. Это было не бог весть что, но без тетки ему стало совсем тоскливо.
Трясясь и покачиваясь в постепенно пустеющем вагоне, молодой человек попытался вспомнить о себе хоть что-нибудь, но вскоре бросил это бесполезное занятие. Оно напоминало попытку взлететь, размахивая руками, как крыльями; с таким же успехом слепой от рождения мог бы пытаться описать красоту летнего заката, а глухой понять, что хорошего в симфонической музыке. Какой-то участок памяти просто перестал существовать, превратившись в слепое белое пятно, и все, что мог сделать молодой человек, сводилось к определению границ этого пятна. Он ощущал слепую зону как пустоту, занимающую почти весь объем мозга и, как скорлупой, окруженную тонкой пленкой известных ему мелочей названий предметов, логических связей между ними и простейших навыков наподобие умения ходить и самостоятельно застегивать брюки.
Потом оттуда, из пустоты, лениво вращаясь, выплыло воспоминание эпизод из прочтенной когда-то книги, герой которой под воздействием наркотиков забыл собственное имя и очень испугался, что как раз в это время подойдет полицейский и спросит, как его зовут. Молодой человек вспомнил даже, что тогда, во время чтения, эта ситуация показалась ему забавной: это ж надо такое выдумать забыл собственное имя! Да разве такое возможно?
Теперь ему было не смешно. Так и этак повертев воспоминание перед мысленным взором, человек бережно отложил его в сторонку: при всей своей кажущейся никчемности это была единственная ниточка, потянув за которую он мог выудить из пустоты внутри своей головы что-нибудь еще. Если память сохранила несколько фраз из какой-то глупой книжки, в ней могла заваляться и другая, более ценная информация: что это была за книжка, при каких обстоятельствах попала ему в руки, когда и, главное, где это случилось
Голос из динамика объявил, что поезд прибывает на конечную станцию. Название станции ничего не сказало молодому человеку; когда электричка остановилась, он покинул вагон вместе с немногими остававшимися там пассажирами и вышел на растрескавшийся асфальт перрона. На треугольном фронтоне приземистого здания вокзала виднелся круглый циферблат часов. Стрелки показывали начало восьмого утра; над часами красовалось выведенное огромными буквами название станции то самое, которое объявил по радио машинист. С неба сеялся мелкий дождик, ветер морщил воду в грязных лужах, на поверхности которых плавали размокшие окурки и чьи-то плевки; было зябко и неуютно. Подняв воротник и поглубже засунув руки в карманы куртки, молодой человек побрел к зданию вокзала: что собирается делать, он не представлял, но там, внутри, хотя бы не было дождя.
В зале ожидания его заметил и остановил дежурный милиционер: настала очередь молодого человека объяснить представителю власти, что он не помнит своего имени. Идя навстречу жующему резинку и оттого имеющему особенно тупое выражение лица сержанту, молодой человек вместо испуга испытывал огромное облегчение: он уже убедился в своей неспособности разобраться со свалившейся на него проблемой без посторонней помощи и радовался, что теперь за это трудное дело возьмутся какие-никакие, но все-таки профессионалы.
Глава 4
Извините, уже не впервые за этот вечер сказал Максим Соколовский, но в это просто невозможно поверить.
Дай срок, корреспондент, ответил на это Борис Григорьевич Грабовский, и все увидишь своими глазами. Если, конечно, мы договоримся.
Эта фраза «если мы договоримся» то и дело мелькала в разговоре, время от времени выныривая на поверхность, как угодившая в водоворот щепка. «Или как кусок дерьма», подумал Максим. Последнее, пожалуй, было ближе к истине, на это указывал вкрадчивый тон, которым данная фраза произносилась. До сих пор Максим старательно увиливал от прямого ответа на замаскированный этой фразочкой вопрос: этот ответ мог не понравиться хозяину, а уходить, даже не попытавшись разобраться в ситуации до конца, не хотелось.
Но теперь этот рефрен прозвучал как-то так, что Максим понял: если продолжать увиливать, это увиливанье само по себе будет расценено как вполне однозначный ответ.
Борис Григорьевич, сказал он, а о чем, собственно, вы намерены со мной договориться?
Вот так вопрос, довольно достоверно изобразив недоумение, сказал Грабовский. К этому моменту он уже почти прикончил содержимое графина, но внешне это на нем никак не отразилось, разве что речь его стала не такой отрывистой, а темный, исподлобья, взгляд не таким угрюмым. Ты зачем сюда пришел?
Ну, как это «зачем»? Поговорить.
Врешь! Точнее, недоговариваешь. Ты пришел составить мнение это, между прочим, твои собственные слова. Так? Теперь следующий вопрос: а зачем я тебя принял? Не в офисе, не на улице, а тут, у себя дома, куда посторонним вход воспрещен Зачем, как ты думаешь?
А зачем? спросил Максим, даже не догадываясь, а зная наверняка, каким будет ответ.
А затем, что ты один из тех, кто формирует общественное мнение. То есть какое мнение у тебя, такое и у народа. Пусть не у всего народа, но у его значительной части. Причем твои читатели люди образованные. Умными я их с чистой совестью не назову, потому что умный человек составляет мнение обо всем на свете сам, а не берет его готовеньким из газет, но что образованные это факт. И именно среди них, заметь, больше всего тех, кто кричит: Грабовский-де шарлатан без стыда и совести, спекулирует на чужом горе Скажешь, нет?
Гм, сказал Максим. Спорить трудно.
А ты не спорь. Не надо со мной спорить, мне ведь виднее. Это, брат, очень нездоровое занятие спорить с тем, кто прав.
Если бы дело было только в правоте, негромко заметил Максим.
А? переспросил Грабовский и тут же, сообразив, что имел в виду журналист, рассмеялся с очень довольным видом. А, вон что Соображаешь, пресса! Правильно, на одной правоте далеко не уедешь. Это у нас испокон веков ведется: у кого кулак больше и глотка шире, тот и прав. Да, верно ты подметил: со мной спорить не только бесполезно, но и опасно. Я, конечно, своей силе хозяин, но знаешь ведь, как это бывает: устанешь как собака, разозлит тебя кто-нибудь крепко, вот нехорошая мыслишка сама собой и проскочит. Подумаешь, бывает: да чтоб ты сдох, сволочь! а назавтра, глядишь, в газете некролог
Эта небрежно замаскированная угроза была произнесена простым, будничным тоном, словно Грабовский вовсе и не угрожал, а констатировал факт немного неприятный, но вместе с тем вполне обыкновенный, вроде того, что протекает крыша или заедает дверной замок. Из-за этого его слова прозвучали как-то особенно правдиво и достоверно, так что Максим, не очень-то веривший в подобные вещи, поневоле ощутил некоторый дискомфорт. До сих пор ему никогда не приходилось иметь дела с экстрасенсами или хотя бы принимать участие в тянущихся уже не первую сотню лет дебатах вокруг сверхчувственного восприятия, ясновидения и прочей полумистической петрушки. Однако, готовясь к этому разговору, он довольно основательно ознакомился с вопросом и выяснил, что позиция официальной науки в отношении людей, подобных Грабовскому, осталась, в общем, такой же, как в начале девятнадцатого века, когда были предприняты первые, вполне наивные попытки точно установить, существует ли в действительности такое явление, как сверхчувственное восприятие. Тогда группе ясновидцев было предложено прочесть текст на листках бумаги, спрятанных в запечатанные конверты; тот опыт ничего не доказал и ничего не опроверг, и за истекшие с той поры без малого две сотни лет в данной области знания почти ничего не переменилось. Строго говоря, до сих пор никто так до конца и не понял, существует ли она вообще, эта область знания. Были придуманы и использованы десятки новых, порой очень остроумных методов исследований, проведены тысячи экспериментов, но, как справедливо заметил все тот же Грабовский, прав по-прежнему был тот, у кого шире глотка. До сих пор ни один ученый, дорожащий своей репутацией, не взял на себя смелости прямо, без «но» и «если», заявить по этому поводу хоть что-то определенное, сказать твердое «да» или такое же твердое «нет».