Неестественный страх.
Габи с трудом принудила себя даже обернуться. Колдун, а в этом у нее не было никаких сомнений, шел к ней. Шаг у него был такой же неторопливый, будто бы он скорее прогулкой наслаждался, чем шел ее убивать. Когда последняя капля крови сорвалась с его серпа и упала на мертвого, покрытого насекомыми дрозда, он вдруг открыл клювик и издал звук средний между криком подранка и писком птенца. Пташка встала, отряхнулась, неловко переступила с лапки на лапку, взлетела и села колдуну на плечо.
Теперь Габи могла рассмотреть колдуна. Он был молодой мужчина, смуглый и чернявый, остроносый, с резкими, хищными чертами. Но взгляд делал его лицо мягче. У него был южный, миндалевидный разрез глаз, какой бывает у румын или сербов и темный, теплый цвет радужки.
Габи прекрасно помнила, что дед запрещал смотреть колдунам в глаза, оттого она перевела взгляд на дрозда. Когда колдун оказался рядом, Габи увидела, как из уголка темного, блестящего глаза оживленной пташки, выполз муравей.
Дрозд вспорхнул с плеча колдуна и сел на руку Габи, открыв замкнутый еще недавно клювик.
- Я никому не скажу, честное слово, никому и никогда, - зашептала Габи.
А он только протянул руку и коснулся ее тяжелых, темных кос, главного предмета ее гордости, провел пальцами вниз по ее волосам, и Габи заметила - у него длинные ногти, длинные и острые на всех пальцах, кроме указательного и среднего, эти были острижены коротко и аккуратно.
- Очень красивые, - сказал колдун совершенно будничным тоном и улыбнулся, снова обнажив белые, острые зубки.
- Можете их отрезать, - пискнула Габи, вспомнив сказки о том, что нужно заплатить за жизнь чем-то важным при встрече с подобным существом.
- Если я решу их забрать, то вместе с обладательницей.
Габи шмыгнула носом и спросила, вопрос слетел с языка неожиданно легко, будто они говорили о чем-то совершенно неважном с человеком давным-давно ей знакомым:
- Забрать, значит убить?
Он прошелся пальцами по лезвию серпа, собирая остатки крови, слизнул ее. Совершенно не желая думать о чем-либо, кроме собственной жизни, Габи все равно невольно отмечала: выглядел колдун разве что лет на пять младше ее отца, будто ему чуточку за тридцать, а говорил на мадьярском с мягким, дурным акцентом, как говорят румыны.
- Не обязательно, - отвечал он, и в речи его звучала эта легкая неправильность, свойственная всем румынам, пытавшимся говорить на ее языке. - Как тебя зовут, моя радость?
- Габи, - пискнула она. - То есть, Габриэлла.
И ее вдруг кольнуло облегчение, глупое-глупое и детское: если он спросил ее имя, значит, не будет убивать. Зачем иначе спрашивать?
- А вас? - добавила Габи уже довольно бойко. И он засмеялся. Его лицо нельзя было назвать красивым, хотя странная, злая привлекательность в нем была.
- Раду, - сказал он. - Я из крепости за лесом.
Габи тут же почувствовала укол страха, такой же сильный, каким было облегчение полминуты назад - нет, такие вещи не говорят тем, кого хотят оставить в живых.
И все у нее вдруг сложилось. От этой нехитрой идеи она даже почувствовала такую радость, какая бывает, когда делаешь, наконец, сложное дело, и оно оказывается на поверку простым.
Крепость за лесом, на хозяев которой работал когда-то, в том числе пьяница Лайош. Лайош, видевший в тех землях такое, отчего стал горько пить по возвращении. А были и те, кто не вернулся вовсе. Говорили, будто Лайош сбежал и заливает вином страх перед своими бывшими господами. Говорили он сумасшедший, бредит, что его заберут. А Лайош был во всем прав, и вот его забрали.
Габи почесала кончик носа, а потом затараторила быстро-быстро:
- Господин, если вы меня не убьете, я могла бы быть полезной. Я могу убираться, готовить, работать в поле, ухаживать за животными. Вот у вас есть лошадь? Я могла бы за ней ухаживать! Еще умею шить, хотя и не очень хорошо! Читать не умею, но если бы позволили, я бы научилась! Зато немного считаю! Возьмите меня на работу, только не убивайте! Я умею быть полезной, когда это очень надо! И тайны хранить умею! Но могу и не хранить, если захотите!
Раду снова засмеялся, провел пальцем по ее переносице, потом задумчиво перевел взгляд на дрозда, все еще сидящего на Габи.
- Хорошая пташка, да? - спросил он.
- Смотря хорошо или плохо то, что в ней муравьи.
- И всякие прочие букашки. Хочешь научиться так же?
У Габи перехватило дыхание: он предлагал ей стать ведьмой? Совершать чудеса, которые совершает он?
- А что с моей душой? - спросила тогда Габи, уже решившая для себя что-то, еще не в полной мере это осознав.
- О, она не только останется с тобой, ты приобретешь даже больше!
- А мои родители? - сказала Габи, больше думая вслух, чем спрашивая его.
- Ну, - протянул Раду. - Если только ты мне не солгала, перечисляя все твои умения, они сегодня потеряют прекрасную работницу.
- Я не во всем солгала, - честно сказала Габи. Она думала о маме и о папе, о маминых нежных руках, о папиных подзатыльниках, о маминых криках, о папиных историях. Было в ее родителях и хорошее, и плохое. И Габи старалась припомнить плохое, чтобы легче с ними расстаться.
- Если, моя радость, тебе приятнее будет принять решение таким образом: не отказывайся, ведь в таком случае я тебя убью.
Габи так и не поняла, шутит он или нет, но окончательное решение ей помогло принять другое. Она вспомнила слова священника о смирении с миром, судьбой, всем на свете, и вспомнила собственные мысли.
Если Бог хороший отец, а если нет, то не за что его любить, он хочет, чтобы его дети были лучше него. Может быть, он послал ей колдуна, чтобы она научилась чему-то, кроме того, что преподает им священник с амвона и жизнь свою прожила по-другому, чем ее мать и бабка.
И когда Раду протянул ей руку, она коснулась его пальцев. Пташка взлетела с ее руки, когда Раду перехватил ее за запястье.
***
Габи ловит себя на том, что уже минуты с две пялится на донышко коробки мятных конфет, изучая состав. Одна из добавок, E1204, вдруг заставляет ее вспомнить - да, ведь шел тысяча двести четвертый год, тогда умер король Имре, и тогда Раду забрал ее с собой.
Надо же, сколько лет прошло, и как они промелькнули. Габи кладет мятные конфеты в пластиковую корзину и думает, что в тот день, позволивший ей стоять здесь сегодня, у нее тоже была корзина, только плетеная и с грибами.
Сейчас, под мерное пищание той жуткой штуки, пробивающей товары, Габи набирает шоколадных батончиков, конфет, разнообразных печений, две толстеньких бутылки карамельного и клубничного соусов, жевательной резинки, сахарной ваты в вакуумной упаковке и той кислой шипучки, что трескается на языке.
В конце концов, Габи бессмертна, и тело ее никогда не обзаведется диабетом, вообще никогда не изменится.
В конце концов, теперь она может бесконечно есть сладости, о которых и подумать не могла в том далеком году. Только теперь Габи осознает в полной мере, что такое сладость, и, о, как ей нравится.
Для сестрицы Габи берет сыр, орехи и две бутылки вина. У Кристании свои представления о прелестях современного мира, и не Габи ее разубеждать. Габи нравится бродить в супермаркете, иногда она даже заходит просто так, будто в музей. Рассматривает цветастые упаковки с забавными рисунками и броскими надписями, читает состав, от которого создается впечатление, будто люди творят еду из ничего, как Господь творил мир.
Габи бродит вдоль полок, от изобилия вкусной, сладкой еды у нее кружится голова, и тогда она думает: люди не вернулись в Эдем, но построили новый прямо на земле.
Человек, конечно, привыкает ко всему, даже к самому прекрасному в жизни. Так Габи привыкла к паровым двигателям, самолетам, кино, и все же ей не верится, как много достигли люди.
Габи проходится под беспощадным электрическим светом, проводит рукой надо льдом в отделе с охлажденным мясом.
Не будь у нее магии, она сошла бы с ума от того, как прекрасен один лишь сетевой супермаркет в спальном районе, не говоря уже о куда более впечатляющих вещах.
Габи смотрит, что везут в своих колясках и несут в своих корзинах другие люди. Она видит мужчину, взявшего овощную смесь с приветливыми изображениями глазастых брокколи, пакет молока и секатор, отчего-то Габи это смешит. Габи замечает и двух хихикающих девушек, везущих две бутылки виски и две зубные щетки.