- Кости Гуннар зарастил, не переживай. Конечно, он не владеет медицинской магией, но заранее заготовил Ритуал Общего Круга.
Франц не чувствовал боли даже когда иголка Айслинн проходила сквозь его кожу. Она сшивала края раны, оставленной скальпелем, а Франц спросил:
- Гуннар? Где Гуннар?
Айслинн улыбнулась, мягко и нежно, кивнула в сторону. Франц с трудом, охваченный усталостью, повернулся и увидел Гуннара, сидящего на стуле. Голова у него была откинута, глаза закрыты, казалось, что он в обмороке. Франц ощутил странное, невольное волнение за Гуннара.
- С ним...
- Нет, с ним все нормально. Он просто устал, - сказала Айслинн.
- А со мной?
- А что с тобой? - спросила она, улыбаясь. - Он подарил тебе самый большой подарок, который ты только можешь вообразить.
Франц посмотрел в другую сторону, увидел стеклянный ящик с собственным сердцем, но что-то другое билось в груди вместо.
И Франц понял - он не чувствует не только боли от ран, но и ставшей знакомой и привычной тяжести в груди. Ему дышалось легко и свободно.
***
Гуннар ни слова не говорит, они просто молча идут рядом. Темп Гуннар выбирает прогулочный, совершенно не подходящий Берлину. Берлин вообще спешит куда больше, чем Вена, и Франц никак не может к этому привыкнуть.
Управление расположено не так далеко от центра. Судя по направлению, которое задает Гуннар, они идут к Парижской Площади.
Гуннар молчит даже мысленно, и Франц, приняв правила игры, молчит тоже. На него вдруг накатывает ощущение, которое бывает, когда у человека, вдруг увидевшего собственную жизнь со стороны, как картину или роман.
Гуннар дал ему целый мир, пусть на секунду, чтобы сразу отнять, но дал. И Франц до сих пор вспоминает то ощущение: удивительное, исполненное. Магия больше всего похожа на глобальную сеть, она пронизывает весь мир, но каждый из них при Рождении получает по одной единственной нитке, за которую тянет всю жизнь. И все же, эта нитка связывает их с миром во всей полноте. Разумеется, нитки этой сети не равноценны, потянув за какую-то из них, можно дойти до самого центра. Но не всем попадаются основополагающие мировые понятия, некоторые вынуждены довольствоваться мелочами. Как ни разлагал на составляющие свое унылое Слово Франц, он не смог выделить из него особенных сил. Некоторые обладают десятком воздействий, а Франц умеет только одно, к тому же совершенно бесполезное действие. Выше головы не прыгнешь.
И все же Франца тянет воплощать свое Слово, снова и снова. Он держит в руках нитку от огромной сети мироздания, и он должен тянуть за нее. В конце концов, это его природа, и именно это бьется у него в груди.
Поначалу Франц не понимал, что тянет его гулять, казалось бы, бесцельно, по жилым районам Вены, заглядывать в окна, будто какой-то бродяга. Был своего рода голод, который Франц не мог превозмочь. Очевидно, Франц выбирал дома безо всякой системы: в один день он мог смотреть на прекрасные, увитые зеленью балкончики и на жалкие, едва не разваливающиеся бараки.
Иногда начинался дождь, а Франц все стоял и стоял, как герой-любовник, ждущий своей женщины. Вскоре он заметил, что через некоторое время за окнами, в которые он смотрит, в домах и квартирах, кто-то начинает ругаться. Кто-то кричит, плачет, смеется. Иногда Франц слышал даже обрывки фраз. Вот женщина обвиняет мужа в неверности, а вот отец бьет дочь за то, что та вернулась домой на полчаса позже, вот старая дама кричит на сыновей, обвиняя их в том, что они хотят ее смерти и наследства. Крики всегда были пронзительными и истошными. Иногда Франц думал, что если у кого-то из обитателей тех домов окажется под рукой нож или даже пистолет?
Но и прекратить он не мог. В конце концов, Гуннар научил его контролировать свою силу. Гуннар сказал, что Франц применяет свою магию инстинктивно, неосознанно. Так щенки учатся кусать. Еще Гуннар сказал, что это не худший вариант, будучи его ровесником, он сам едва не сошел с ума от потока мыслей, которые слышал.
Когда они проходят мимо рослой беспородной собаки, привязанной, в ожидании хозяина к столбу у индийского магазинчика, собака, оскалив зубы, подается вперед, натянув до предела поводок. Она лает и рычит, будто волк, из пасти ее быстро начинает капать пена.
Гуннар смотрит на собаку, и та успокаивается.
- Не балуйся, - говорит Гуннар. Еще Гуннар частенько говорит, что магия Франца была бы очень полезна на войне. Лишь своим присутствием, он мог бы создавать толпы берсерков.
На самом деле, и Гуннар это тоже знает, Франц не баловался. Просто расслабился на минуту.
- Ты хотел о чем-то поговорить? - спрашивает Франц.
- Я хотел бы посмотреть на Бранденбургские ворота.
- Вместе со мной?
- Нет, это не важно. Но если уж мне придется с тобой поговорить, я сделаю это в приятном для меня месте.
Гуннар снова замолкает, а Франц ничего не говорит в ответ. Громко кричат турки, зазывая покупателей в магазины и ларьки, какие-то женщины в хиджабах стайкой стоят у супермаркета и тихонько смеются. Западный Берлин не слишком-то уютное место, но в нем есть своя броская и неаккуратная красота.
У магазина с уцененной электроникой, Франц видит мужчину в одежде явно не первой свежести. Щеки его давно и густо поросли бородой, так что и не скажешь, сколько ему лет, а глаза горят лихорадочным, больным огнем. Мужчина держит картонку, на которой написано: Колесница грядет!
Вернее, если быть точным, то написано: Колисница гридет.
Странно, думает Франц, целевая аудитория этого послания ведь находится не в этом районе. К вере турков грядущая Колесница не имеет никакого отношения. Впрочем, ответ приходит быстро: наверняка, бродягу просто отовсюду выгоняли полицейские, и он нашел единственное место, где его оставили в покое и позволили проповедовать.
Заметив Франца и Гуннара и, видимо, восприняв их как потенциальных слушателей, способных проникнуть в культурный контекст, предлагаемого им пророчества, мужчина открывает рот, показывая неполный комплект зубов, говорит:
- И войдут люди в расселины скал и в пропасти земли от страха Господа и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю. В тот день человек бросит кротам и летучим мышам серебряных своих идолов и золотых своих идолов, которых сделал себе для поклонения им, чтобы войти в ущелья скал и в расселины гор от страха Господа и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю!
Голос у мужчины оказывается скрипучий, громкий, врезающийся в уши, почти вызывающий головную боль.
- Кайтесь, - голос его переходит в крик. - Кайтесь скорее, потому что скоро-скоро ваш конец, скоро конец вашего мира! Вы сделали его грязной дырой, так пусть она вас поглотит!
Гуннар не меняется в лице, проходя мимо, а Франц только вздыхает.
Бродяга кричит, почти задыхаясь. Франц видит в его лице страшную агонию, какую, наверное, испытывает сейчас этот несчастный человек, пока проносятся перед ним образы грядущего апокалипсиса. Какое Слово досталось бы ему, реши вдруг Франц вложить в него часть своей души?
Слюна брызжет изо рта бродяги сквозь дыры, оставшиеся от выбитых или выпавших зубов.
- Воспримите Господа, пока не поздно! Покайтесь! Во грехе умерев, на грех обречете себя!
Франц и Гуннар идут, а вслед им несутся проклятия грязного бродяги, которые вдруг сменяются спокойным и громким:
- Гуннар!
И Гуннар не останавливается, зато останавливается Франц.
- Гуннар, - говорит бродяга громко, и голос у него становится совсем другой, мягкий, ласковый. - Гуннар, пришло время возвращаться в дом, который ты построил когда-то. Пришло время платить тому, кому ты задолжал!
Франц оборачивается и видит бродягу. Тот улыбается, и даже его отсутствующие зубы не портят искренней, смешливой и беззаботной улыбки.
Франц нагоняет Гуннара, который так и не остановился послушать.
- Он сказал...
- Я знаю, Франц. Только избавь меня от своих скромных догадок.
- Что это значит?
Но оставшийся путь они проделывают в молчании. Наконец, Франц видит Парижскую площадь - просторную настолько, чтобы уместить в нее всю берлинскую гордость. Гуннар любит Бранденбургские ворота, в них есть та же неповоротливая мощь, которая сделала Германию его второй Родиной. Они проходят мимо фонтанов, и когда водяная пыль попадает Францу на нос, он слышит голос Гуннара в своей голове.