Нужно умыться, заметила Золотинка, отстраняясь. Я посмотрю твои ссадины и ушибы.
Пустяки, возразил Юлий, принимаясь отнекиваться с неожиданным даже упорством. Обескураженная сопротивлением, Золотинка не остановилась перед необходимостью заглянуть Юлию в душу, все равно нужно было приоткрыть внутреннее око, чтобы обследовать раны.
Там было сознание неравенства отношений, подспудная боязнь зависимости от бесконечных волшебных благодеяний. Она поняла и это: некий трудный, ненужный и недостойный счет, которого не должно быть между близкими: кто больше дал и больше получил. Ощущая себя в долгу, в неоплатном долгуможет статься, с каменецкого еще излеченияЮлий постоянно помнил, что попал в положение облагодетельствованной стороны, на женскую часть, как понимал он это в соответствии со своими тарабарскими воззрениями. Различая Золотинку и Лжезолотинку все равно умом, а не чувством, он считал за собой долг, который не прибавлял, между прочим, любви. И только что спасенный, свалившись с кручи в нежные объятия той, за ком мгновение назад не признавал и права на жизнь, оказался он в положении невероятном и унизительном и поэтому дергался, испытывая мальчишеское побуждение отречься от всех своих телесных недугов, чтобы Он и сам не знал для чего.
Наверное, он страдал бы еще больше, когда бы сообразил, как легко и ясно читала Золотинка в его душе этот мальчишеский бред.
Стыдно ей стало и смешно. Стыдно, оттого что Юлий был прав, опасаясь неравенства, опасаясь как раз того, что Золотинка и делала: лазила ему в душу безнаказанным волшебством. Смешно потому что она любила.
Ну, помыться-то все равно придется, сказала она, улыбаясь.
Все ж таки он немало разбился, это обнаружилось, когда двинулся к морю затрудненной, ковыляющей походкой.
А ты? спросил он, скидывая с себя лохмотья у самой черты прибоя.
Я там, смутилась Золотинка, и тотчас, не дожидаясь насмешливого или, может, укоризненного взгляда, отвернулась и побежала мокрым твердым песком, где катилась пена, за камни. Она разделась спиной к Юлию, убедившись, что он и так вряд ли мог видеть что-нибудь, кроме плеч, и торопливо опустилась в волну.
Она недаром торопиласьраз-другой бултыхнулась, ныряя глубоко в темную толщу вод, и поплыла сильными взмахами обратноЮлий уж шел по берегу, без одежд, стряхивая с себя брызги.
Золотинка окинула его жадным и стыдным взглядомпервый раз в жизни она видела обнаженного мужчину. Спотыкаясь, вытащила спрятанный на мелководье под охрану крабов Сорокон, на бегу уж надела его на грудь и кинулась к брошенному у воды платью. Облипающий шелк неловко тянулся по мокрому телу, Золотинка путалась, не успев за спешкой даже волосы отжать, и бросила на песке без употребления штанишки, чулки и прочее.
Но это не спасло ее, потому что Юлий шел ровным неумолимым шагом и остановился, открытый весь на голом белом песке, где не было ни малейшей тени, ни малейшей двойственности или неясности, кроме нагого повторения юноши, что солнце опрокинуло наземь. Судорожный взгляд Золотинки обежал Юлия сверху донизу, и зрачки дрогнули, когда она зацепилась за то, что нельзя было миновать никакой силой. Золотинка чувствовала, что горит от слабости, ужаса от изнемогающей в себе самой страсти, которая граничила и с отвращением.
Лохмотья Юлия валялись в пятидесяти шагах по берегу, он не принес с собой даже тряпки.
Ты весь изранен. Печет же от соленой воды, пролепетала Золотинка, пытаясь устыдиться, хотя и так уж горела от стыда.
Стой так! испуганно воскликнула она, едва он сделал шаг, вытащила из-за пазухи Сорокон и ослепила Юлия вспышкой, предупреждая встречное его движение. Поневоле он зажмурился и остановился, расслабленный действием камня.
Кровавые царапины на лице затянулись сразу, словно Золотинка загладила их невесомым движением ладони ободранный локоть синяки внутренние ушибы Дело помогало Золотинке владеть собой, пренебрегая той обморочной слабостью, которой поддалась она малую долю часа назад. К несчастью однако она вылечила Юлия, избавив его от раздражающих и отвлекающих болей, прежде чем просохло влажное, местами совсем мокрое платье. Испачканный песком бледный шелк лип к груди, что вздымалась вместе с дыханием, тонкий, неосязательный шелк выдавал острые затвердевшие соски, заставляя Золотинку под взглядом Юлия торопливо одергивать платье, что только путало мысли да сбивало с толку. Она обнимала его своей целительной силой, он мешался со своими объятиями, совершенно лишая ее самообладания руки его скользили, пробирались куда-то, трогали И оказалась она в объятиях прежде, чем вылечила. Прежде чем что-нибудь поняла, потому что, жесткий и напряженный, он тыкал ее каким-то локтем. И она обомлела на твердой, широкой, как плита, груди.
Но нет! Нет! забилась она со страстной мукой, с такой кликушеской силой, что Юлий, вовсе не склонный уже к снисхождению, должен был все же сказать:
Но почему?
Пусти! билась она, не способная ни на что, только просить.
Почему?
Пусти! отвечала она одно.
Почему?
Но я молю тебя родной мой любимый лучший радость моя пусти пусти Она дрожала, пытаясь защищаться, толкала его локтями.
Почему? повторил Юлий, делая мучительное усилие над собой.
Прости! прошептала она в беспамятстве.
Он повернулся и пошел за своими лохмотьями, оставляя в мокром песке отчетливые, как грубое слово, озлобленные следы.
Охваченная головокружением, Золотинка опустилась наземь.
Когда Юлий вернулся в своем живописном наряде, она сидела все также и только подняла неподвижное, залитое слезами лицо. Тронутый и пристыженный, хотя он действительно не понимал «почему», Юлий, уже не хмурый и мрачный, но как будто скучный, опустился на горячий песок рядом.
Прости! прошептала Золотинка, касаясь руки. А потом потянулась целоватьсловно влажным лепестком коснулась его поджившие губы.
Он вздрогнул. Наверное, от неожиданности. А потом пожал плечами.
Прости! повторила она еще раз, потому что ей доставляло удовольствие говорить это слово. Это или любое другое, такое же чувственное и нежное. Слово это позволяло трогать робкими пальцами лоб, навивать влажные кудри и с трепетной лаской пробираться в прорехи лохмотьев.
Но почему? сказал он с чисто мужской тупостью.
Ей трудно было говорить. Знала она почему или нет, только произнести не могла, заменяя ответ лаской.
Он же был неподвижен, отчужденный и скучный, и она, страдая, должна была прошептать через силу:
Потому что это я И припала лицом в колени между грязных его штанин.
Неуверенно, словно на пробу, он тронул ее за плечи и прижал к себе. Он понял. Он понял, что это не была игра.
Прости, прошептал он, бережно целуя белую макушку.
Он понял. Он испытывал не обиду, а гордость. Гордость оттого, что имеет непостижимую, необъяснимую, ничем не заслуженную власть над чувствами и душой этой чудесной девушки, великой и могучей волшебницы.
Я сама не знаю почему, прошептала она ему в грудь. Не знаю Мне больно больно Она запнулась, вздыхая, чтобы перебраться через несколько слов. Оттого Это оттого Зимка отняла у меня самое дорогое, она укралалучшую пору наших отношений. То, чего не вернуть. Ты смотришь на меня, как на продолжение как на продолжение как Слезы мочили ему рубаху, капали в прорехи, ожигая живот. Золотинка не поднимала головы.
Юлий бережно ее гладил, прощупывал проступающий под платьем позвоночник, обнимал плечи и теребил волосы не смея возражать, потому что Золотинка была права. Все Золотинка знала и понимала, все прожила она чувством. И Юлий, честно прислушиваясь к себе, не мог не сознаться, что не так-то просто на самом деле отделить одно от другого, разобрать две Золотинки между собойпроросли они друг в друга плотью. И Юлий Юлий любил эту и любил ту, потому что отдал той нечто такое, что уж нельзя вернуть. Как ты вернешь то, что отдал? В сердце его проникла грусть.
Когда-то, молвил он с деланным смешком, помнишь, я угрожал тебе, что брошусь со скалы, только коснись! И вот, чем это обернулось! Я бросился за тобой с обрыва, как сумасшедший. А потом потом, он фыркнул, пытаясь выказать чуть больше небрежности и легкомыслия, чем это было ему по силам, потом ты не дала себя коснуться Если бы ты только знала, как стыдно. Стыдно.