Хорошо бы спросить Филипса, матроса с "Плутона", что говорят флотские, оправдывает или осуждает его молва. Но, конечно, это невозможно: капитан не может спрашивать матроса, что думает о нем флот, тем более что правды он все равно не услышит. Его обступали неопределенности: сколько продлится плен, будут ли французы его судить, выживет ли Лейтон. Даже с Марией все не определенно - родит она мальчика или девочку, увидит ли он ребенка, шевельнет ли кто-нибудь пальцем, чтобы ей помочь, сумеет ли она без его поддержки дать ребенку образование?
Плен душил его, душила невыносимая тоска по свободе, по Барбаре и по Марии.
III
На следующий день Хорнблауэр опять ходил по крепостному валу, отведенный ему отрезок, как всегда, охраняли двое часовых с заряженными ружьями, приставленный для охраны субалтерн скромно сидел на парапете, словно не хотел мешать погруженному в глубокую задумчивость пленнику. Однако Хорнблауэр устал мыслить. Весь вчерашний день и почти всю вчерашнюю ночь он в смятении рассудка мерил шагами комнату - три шага туда, три шага обратно - и теперь пришла спасительная усталость, думы отступили.
Он радовался всякому разнообразию. Вот какая-та суета у ворот, часовые забегали, отпирая запоры, въехала, дребезжа, карета, запряженная шестеркой великолепных коней. Карету сопровождали пятьдесят верховых в треуголках и синих с красным мундирах бонапартистской жандармерии. С живым интересом затворника Хорнблауэр разглядывал жандармов, слуг и кучера на козлах. Один из офицеров торопливо спешился, чтобы распахнуть дверцу. Явно приехал кто-то важный. Хорнблауэр даже огорчился немного, когда вместо маршала в парадном мундире с плюмажами из кареты вылез еще один жандармский офицер молодой человек с яйцевидной головой, которую он обнажил, пролезая в низкую дверцу, на груди - Орден Почетного Легиона, на ногах - высокие сапоги со шпорами. От нечего делать Хорнблауэр гадал, почему жандармский полковник, явно не калека, приехал в карете, а не в седле. Звеня шпорами, полковник направился к комендантскому штабу, Хорнблауэр провожал его взглядом.
Отпущенное для прогулки время уже заканчивалось, когда на стену поднялся молодой адъютант из комендантской свиты и отдал Хорнблауэру честь.
- Его Превосходительство шлет вам свои приветствия сударь, и просит уделить ему несколько минут, когда сочтете удобным.
Обращенные к пленнику, эти слова могли бы с тем же успехом звучать: "явиться немедленно".
- Я с превеликим удовольствием отправлюсь прямо сейчас, - сказал Хорнблауэр в духе того же мрачного фарса.
В штабе коменданта давешний жандармский полковник беседовал с Его Превосходительством с глазу на глаз, лицо у коменданта было расстроенное.
- Честь имею представить вам, капитан, - сказал он, поворачиваясь к Хорнблауэру, - полковника Жана-Батиста Кайяра, кавалера Большого Орла, Ордена Почетного Легиона, одного из личных адъютантов Его Императорского Величества. Полковник, это флота Его Британского Величества капитан Горацио Хорнблауэр.
Комендант был явно встревожен и опечален. Руки его подрагивали, голос чуть прерывался, а попытка правильно произнести "Горацио" и "Хорнблауэр" явно не удалась. Хорнблауэр поклонился, но, поскольку полковник даже не нагнул головы, застыл, как солдат на параде. Он сразу раскусил это человека - приближенный деспота, который подражает даже не деспоту, а тому, как, по его мнению, деспот должен себя вести - из кожи вон лезет, чтобы превзойти Ирода в жестокости и произволе. Может быть, это внешнее - вполне вероятно, он добрый муж и любящий отец - но от этого не легче. Люди, оказавшиеся в его власти, будут страдать от его усилий доказать - не только окружающим, но и себе - что он еще суровее, еще непреклоннее, а значит - еще лучше для дела, чем его патрон.