Я здесь в гостях.
У Любанских? Рушинских? Тарновичей?перебирала Антя имена, видя, как он отрицающе качает головой. Айзенвальд наконец сжалился над нею и пожал плечами:
Я попал туда при странных обстоятельствах. И хозяйка не сочла нужным представиться. Это примерно к югу отсюда. Двухэтажный дом. Цоколь из дикого камня и очень красивый, вычурный деревянный фронтон.
Опустилось молчание. Оно было ощутимым, как полог. Его можно было резать ножом. Ксендз мгновенно протрезвел, а с панны Легнич сошло притворное спокойствие. Она посмотрела, как испуганный ребенок:
Лискна.
Это было имение, где погибла Северина.
Я никогда там не был. Я читал реляции, где буквально по минутам расписан ее последний день, каждое ее слово и жест, и нечувствительность к пыткамлюди с карими глазами почему-то гораздо упорнее, чем голубоглазые блондины. Там написано, что документы, которые предположительно были при ней, так и не нашли. Но к реляциям не положены рисунки особняка, где все происходило, и очень трудно что-то понять по описанию. Ведь не зря же здесь говорят, что лучше один раз увидеть Этот дом, похожий в инее на волшебную сказку. Заснеженные тополя вокруг. Витые балконы. Взятая в морозные оковы река. Ни следа пожара. Ни следа расстрелянного по моему приказу хозяинаИгнатия Лисовского. Лискна. Теперь я понимаю, где нахожусь. Теперь я догадываюсь, кто меня спас Я понимаю.
Если Айзенвальд и потерял сознание, то этого не успели заметить. Глаза Антоси налились слезами. Ксендз подошел и взял Генриха под локоть жестом впервые ясно проявленного дружеского расположения:
Уезжайте оттуда. Это дурное место, нехорошее. Оно притягивает несчастья.
Еще одна мрачная легенда?
Там убили женщину. Без споведи, без покаяния. В спину. Она была предательница, но ведь все равно нехорошо убивать вот так?
Антя дернула ртом и произнесла звенящим голосом:
Моих родителей тожебез покаяния. И неизвестно, скольких ещена плаху. Молитвами панны Маржецкой Северины. Игнат привел приговор в исполнение. На нем нет вины.
Пальцы ксендза шевельнулись, точно перебирали четки:
"Не судите"
Панна Легнич гордо вскинула голову:
Если мы не станем судить, будут виселицы и расстрельные команды, и тираны у власти, и отсутствие права называться нацией. Простите, мне пора идти.
Внизу отозвались часы. Они не били, а натужно шипели, старчески выхаркивая из себя полночь. За окном отозвался волчий вой. Ксендз шаркал по ступенькам стертыми подошвами, бормотал вполголоса:
какой-то узел здесь завязался, око смерча, все затягивает Гонитва, Морена, голод, поветрия что мы делаем не так? Господи, поможи
Тучи над елями заглотили луну. Зыбкий свет из окон как-то разом исчах, и только слабо светился снег, поскрипывая под сапогами.
Панна Легнич, что вы собираетесь делать?
Она не ответила, двигалась, преодолевая ветер.
Не останавливайте ее. Вы ведь тоже не уйдете из Лискны?Казимир не дождался ответа и продолжал:Удивительная нациянемцы. Бюргеры иромантики. Я плакал над вашими поэтами. Шайлер, Зимрук, Ворнгаген
Айзенвальд клацнул зубами от холода и смеха: самое время говорить об избранниках "Бури и натиска". Антося раздвинула заснеженные еловые лапы, подняв рой мерцающих искр:
Это здесь. Панове, останьтесь!!и скрылась за деревьями.
Какое-то время мужчины молча утаптывали снег. Не происходило ничего. Потом Антя закричала. И они бросились туда.
На пятачке между елями было неожиданно тепло, среди низких сугробов темнел разложистый пень. Из пняторчали остриями кверху ножи. Антя рыдала рядом.
Ксендз быстро сосчитал клинки:
Понятно. Дай бог Бируте здоровья.
Стерва! Ненавижу!
Трагедия превращалась в фарс.
Ну, пожалуйста!с мольбой сказала Антя Айзенвальду.Дайте мне нож!
Лейтава, окрестности Вильно, 1831, январь
Стряпуха Бирутка, прислонив лицо пухлой ладонью, упорно смотрела вслед уезжающим мужчинам. Чтобы не дай Бог, не повернули, внося новую путаницу в неокрепшую головку чудом возвращенной ей госпожи. Ясно было, что никакого лекаря тетка звать не будет, а если панночка таки помрет от мозговой горячки, бабу станет греть сознание, что та скончалась во Христе.
Ксендз передернул под зимней свиткой худыми плечами, ударом стертых каблуков тронул вислобрюхую чалую доходягу, полученную вместе с заброшенным приходом, длинные ноги Горбушки свешивались по обе стороны натянутых ребрами конских боков.
Мужчины легкой трусцой двинулись через лес, ничуть не похожий на тот, сквозь который пробирались они ночью за одержимой панночкой. Утоптанная тропка вихлялась среди стволов подросших еловых посадок, среди погруженных в белые снеговые перины раскидистых осокорей и вязов. Где-то в лесу насмешливо перекрикивались клесты.
Поворотка,ксендз Казимир тяжело вздохнул, словно втыкая на перепутье невидимый деревянный крест.Может, и вас Господь упасет.
Айзенвальд, не отвечая, поднял голову на верстовой столб с указателямидань основательности шеневальдцев. Черные готические литеры подмыло дождями, но еще можно было прочесть, что правая дорога ведет на Вильню (восемь верст)без труда доскакать хватит и двух часов короткого, но сегодня солнечного, яркого зимнего дня. НалевоЯблоньки и заброшенная ксендзова Навлицакак он там управляется один, когда волки воют в сугробах под забитыми досками окнами? Айзенвальдупо заросшему проселку на юго-восток, туда, куда щерится занозистым краем обломанная дощечка. По вершинам хвой пробежала серая зимняя белка, зацокала, стряхнула на всадников снег.
Я отправляюсь с вами,принял решение Генрих.Только заедем в Лискну, с вашего позволения. Попрощаться. Не хочу быть неучтивым перед хозяйкой.
Казимир Франциск хлопнул глазами, но удержал рвущийся с губ вопрос. Повернул чалого на проселок. Держался он прямо, точно не было ни недосыпа, ни тяжкого похмелья, только вытянутое лицо с неровной щетиной казалось болезненно бледным да мелкой изморозью поблескивал на лбу пот.
До Лискны оказалось вовсе близко: в этот раз не пришлось плутать, разыскивая дорогу. Вытянулась ровной стрелой среди заснеженных двухсотлетних лип подъездная аллея. Дыхание Горбушки за спиной сделалось прерывистым. Айзенвальд какое-то время колебался даже, не оглянуться ли и не попросить его подождать здесь. Но потом все слова и мысли вылетели у Генриха из головы.
Не тот!!
От аха полетели с низких яблонь комья снега и с карканьем взвились в воздух серо-черные укормленные вороны.
Приглядевшись, генерал осознал, что дом все же тот самый, что и вчера, тот, в котором он прожил около месяца: каменный цоколь, деревянный бельэтаж. Даже давешние следы Генриха уцелели на заснеженном крыльце но вычурный фронтон гадски сломан, провалена крыша, ушли в себя печные трубы, и стекол нет ни в одном окне и запах гари, явственный даже сейчас Такое не происходит за один только день и ночь, вернее, происходит, но приметы, и запахивсе выглядит не так. И вокругникаких следов. Привязав Длугоша к дереву, генерал взбежал на крыльцо. Подгнившие доски вспоролись с треском, но выдержали. Отжав перекошенную набухшую створку, Айзенвальд шагнул в темноту.
Постойте, я с вами!
Вестибюль, заваленный мусором и прогнившей мебелью, лестница, зеркало под нейто самое, в котором Генрих, заглядевшись, мог увидеть, как он полагал, хозяйку дома Морок; как говорят местные, мроя. Но он, как человек военный, не верил в мистику, пока мог найти рациональные объяснения. Жаль, оных так и не нашлось. Твердым шагом взошел Айзенвальд наверх. Здесь запах копоти стал особенно ощутим и неприятен, хотя сквозь низкие окна с уцелевшими в раме осколками носило по полу серый от пыли снег. Под ноги угодила лишенная абажура проржавевшая жестяная лампа. С истинно шеневальдской педантичностью Айзенвальд поднял ее и поставил на сдвинутый на середину комнаты секретер. Вытер от копоти руки. Похоже, в этой комнате какое-то время был пожар, несколько половиц прогорело, на окнах под порывами сквозняка метались почерневшие занавески, обгорел и угол секретера, и опрокинутые стулья. Генриха удивило, что следы пожара наличествуют посередине, а не там, где печка. Впрочем, могло загореться и от лампы, и от свечи Еще создавалось впечатление, что кто-то весьма основательно разорил эту комнату: часть половиц вскрыта, мебель опрокинута и выпотрошена, лоскутами свисают шпалеры Вдруг Айзенвальд осознал, в каком месте находится!
Но сзади слышались шаги и тяжелое дыхание светара, и генерал овладел собой.
Никого.
Голос Казимира разбил странное ощущение, возвращая Айзенвальда к реальности. Он пожал плечами.
Можно ехать,сказал он.
Зачем-то снова взял лампу. Поднял глаза к потолку.
Я возьму это. Пойдем.
На лице ойца Казимира мелькнуло желание возразить. Ну да, ведь нельзя забирать вещи из заразного дома. Но ксендз тактично промолчал.
Зимой темнеет рано, и до Навлицы спутники добрались на закате. Раскаленное солнце опускалось в длинные тучи, так называемые "кошачьи хвосты", обливая фасад костела кровавым светом. В тени огромного здания с монументальными бронзовыми вратами с "розой" над ними и частоколом кирпично-ржавых звонниц хатка ксендза совсем терялась: и знал быне заметил. Покосившаяся, с подпертой досками, наползающей на окна стрехой, она утопала в снегу, истырканном сухими стеблями подсолнечника и бурьяна. Не утруждая себя отпиранием номинальной калитки, Казимир переступил длинными ногами едва видный над снегом плетень и, ведя за собой кобылку, зашагал по целику к воротам заменявшего конюшню хлева, бывшего продолжением дома. Ворота еще предстояло раскапывать. Лопата была предусмотрительно засунута в подстрешье. Похоже, пользоваться ею Горбушке в эту зиму приходилось очень часто. Обиходив коней и забрав вещи, мужчины через внутреннюю дверь прошли в сени. Те встретили гостя и хозяина неистребимым запахом трухи, зерна и подгнивающего картофеля, морозцем, потянувшим через волоковые оконца. Заполошно пища, шуснули по щелкам мыши. Ксендз почти наощупь отыскал мерзлую скобу, невнятно выругался и, нажав на язычок, потянул на себя обитую кисло воняющим войлоком внутреннюю дверь. Из горницы пахнуло холодом. Но, после хлева и сеней, внутри показалось почти светло.
И, как ни странно, единственная годная для жилья комната оказалась очень уютной. Видимо, потому, что вся обстановка, встречающаяся в крестьянском доме, неизменной продержалась столетия, и столетия же выверили целесообразность и отсекли все лишнее. При свете угасающего дня Айзенвальду нетрудно было рассмотреть окружение, не смущая хозяина, занятого растопкой. Вот занимающая всю стену печьутверждают, это балткревское изобретение единственное в своем роде, дающее 85 процентов полезного выхода. Потому и спят на печке, и сушат зерно, и готовят, и моются невероятная чистоплотность лейтвинов даже вошла в пословицу А еще гибнут от угара и пожаров Генрих пожал плечами.
Под киотом, за угол которого была заткнута ветка омелы, стоял стол, покрытый льняной с мережкой скатертью, рыжеватой от старости, но накрахмаленной и чистой; лавки и сундук. Над входной дверью, отражаясь в мутноватом, наклоненном зеркале, висела полка с глиняной посудой, под ней был еще один стол для хозяйственных нужд, отскобленный добела, со следами ножа на столешнице. На жерди над печью сушилась одежда, в уголке приткнулись валенки. Между широко расставленными окошками напротив двери под зеркалом занимала простенок под домотканым ковром монументальная парадная кровать с горкой уменьшающихся кверху подушек и вышитым покрывалом с кружевным подзором. На этом ложе, обязательном для хаты, никогда не спали, разве заезжие паны. Кровать такая являлась скорее не предметом меблировки, а символом благосостояния"и мы не хуже людей". Хозяева же летом ночевали на лавке или вовсе на сеновале, а зимой забирались на хорошо протопленную печь, потому что в морозы к утру даже хорошо проконопаченная и закрытая изба выстывает до мертвого холода. Отличалось жилье ксендза Горбушки от крестьянского книгами. Книги теснились везде: занимали лавки, угол стола, упомянутый сундук, самодельный книжный шкаф за печью, саму печь, выпирая из-за сатиновой занавески обитыми медью и железом уголками. Было несколько старинных инкунабул со следами цепей, которыми драгоценные тома приковывали к сундуку-книгохранилищу, с вычурными замочными скважинами на ремешках, обхвативших сгиб. Но грудой валялись и дешевые газетные издания, и даже романтическое чтиво для барышень и лютецкий модный журнал, годовое собрание, забранный в кожу томище Айзенвальд выволок из развала печально знакомую "Хозяйку Лейтавскую": "Роза в сиропе. Бутоны розы, которые хорошо раскрылись, или цветы, что едва расцвели, очистить, оборвать всяческую желтизну" Генерал хмыкнул. Весьма актуально
Сейчас картошка будет
Казимир Франциск на недолгое время исчез и возвратился с миской соленых огурцов и капусты, шматом сала, завернутым в пергаментную бумагу, и пропыленной темной бутылью.
Располагайтесь, ужинайте.
Генрих удивленно приподнял брови. Ксендз пожал плечами на невысказанный вопрос:
Время для повечерия. И так пренебрег вчера службой.
Айзенвальд припомнил нетронутый снег, заваливший костельное крыльцо, темные глухие окна Да здесь и сторожа-то нет
Но
Полагаете, если нет верников?серые глаза Казимира помрачнели.Никто сюда не пойдет, после дел этих, и когда страхи, и волки Но Он! Он есть, и ничто меня не извинит, если
Он запнулся, словно от сильного душевного волнения. Айзенвальд понял, что имеет дело не с фанатиком, но с человеком, который превыше всего ставит долгпревыше эгоизма и умения не то чтобы устраиваться, а рассудительно подходить к ситуации. Генерал ощутил невольное уважение. Выбираться сейчас на мороз, тянуться по ночи в промозглый, еще более холодный, чем улица, храм, служить перед глядящими со стен суровыми святыми и пустыми рядами дубовых скамей В выбитые стекла сквозит, то и дело задувает свечки, и есть всего лишь тонкая ниточка веры между замерзающим священником и Тем, в кого он верит. Может быть, отец Казимир прав. Генрих запахнул шубу, которую, было, собирался снять:
Я с вами?
Ни лице Казимира нарисовалось детское удивление, уголки губ дрогнули, глаза увлажнились Экстаз и счастьевот что излучало это неправильное, но такое милое сейчас лицо. Айзенвальд на мгновение устыдился. Ведь то, что он делал сейчас, делал не для Богадля этого вот длинного нелепого человека в снежном одиночестве заброшенной, может, проклятой деревеньки.
Сейчас сейчас картошку отодвину
Казимир гремел котелками, ронял ухват, обжегся и дул на длинные очень красивые пальцы. Надел шерстяную рясу, схватил требник и, споткнувшись о порог, вывалился наружу.
Огромные, с кулак, звезды застыли над заснеженным, бескрайним пространством, ограниченным щеткой елового леса на окоеме, и посреди этой искрящейся пустоты вздымался к небу храм, массивный, как гора. И, как гора же, никак не хотел приблизиться, хотя, казалось, от ксендзова дома располагался в двух шагах.