Красиво звякнуло стекло. Устав от длинной речи, ксендз расслаблено созерцал сбегающие на дно рюмки розовые капли. Глубоко вздыхал. Сонно жмурил серые добрые глаза.
Но почему вы решили, что я гонец?
Ну, а если бы вы оказались в незнакомом сугробе посреди зимней ночи в расхристанной шубе, без шапки, коня и оружия, это было бы достаточным доказательством?Казимир лукаво улыбнулся. Кинул под стол кусочек сала. Подпер руками острый подбородок.Способности гонцов не настолько уникальны, как нам, лейтвинам, хотелось бы думать.
Он потянулся к очередной книге, перехватил взгляд гостя, брошенный на книжные хребты, и тихо засмеялся:
Хорошо, без цитат. Насколько я разобрался, гонцы унаследовали либо стихийно повторили многое, что было свойственно культуре бардов кельтского этноса. Не только лишь странствующих певцов, как они сейчас понимаются, но объединения людей, собирающих, поддерживающих и передающих знания. Но есть и различия. У кельтов желающий посвящения укладывался в лодку и отпускался в бурное море Либо в его желудок запускалась живая ядовитая змея.
Ксендз нанизал на вилку последнюю картофелину, осмотрел ее со всех сторон ивернул на тарелку. Все звуки в доме вдруг стали странно отчетливы: шуршание мышей, скрип цепи и стук маятника ходиков, прячущихся за занавеской, стрельба в печи угольков.
Смысл этих испытаний был двоякий,продолжал Казимир монотонно,во-первых, поставить человека в ситуацию полной психической смерти, принудить пересмотреть все свои взгляды на жизнь и ее конец. Во-вторых, в такой ситуации от человека не зависело абсолютно ничего, а только от судьбы. Или от богакто во что верил.
Айзенвальду сделалось холодно. Сам того не заметив, Казимир истолковал ему суть пребывания рядом с призраками в заколдованном доме, в непонимании и сомнениях.
От гонцов же зависит очень многое. Если не все. От нихто ли потомков реальных ужей, принявших зачем-то человеческий облик, то ли восприемников силы, заключенной в спасенных Эгле коронах. Голоса земли, который они умеют слышать.
Окрестности Вильно, три года назад
Скрипнула дверь, а за нею половицы. Алесь сел в постели, прислушался. Позвал:
Панна Юля, вы?
Потянулся зажечь свечу. Спички не загорались, а потом серебряный коробок вообще нырнул под кровать. Ругая достижения прогресса, делающие жизнь тяжелее, Алесь потянулся за ними. Свечу зажгли за него. Из неудобной позы, свесившись с постели, князь наблюдал за расположившимся в кресле незнакомым мужчиной. Было тому по виду около сорока, держался он гордо, расправив широкие плечи. Его лицо можно было бы назвать лошадиным, если бы не выражение достоинства и не янтарные, с твердым прищуром глаза.
Уже успели соблазнить мою младшую племянницу,усмехнулся он.
Александр принял более удобное положение, откинул с лица кисточку ночного колпака и хмуро поинтересовался:
А кто вы такой?
Он бы говорил куда более резко, но, как любой лейтвин, разглядел над бровями незваного гостя сверкающие звезды гонца.
Я Гивойтос. Может, пан Ведрич изволит помочь мне вернуть назад навку, которую так неосмотрительно вызвал на свет?
Не может быть,отмахнулся Ведрич.Обряд не был довершен. Отвернитесь, я оденусь.
Я был там вчера утром. И днем тоже. Могила пуста. Может быть, пан изволит объяснить, что там произошло?
Я совершил глупость. Дал ей серебряный кубок.
Гонец вскочил. Кресло опрокинулось.
Где вы брали кровь? Скорее!
Алесь удивленно повернулся:
Да что такое?
"Бешеная навка!"
Они летели сломя голову, не жалея ни себя, ни скакунов. Над всадниками вились дымно-рыжие хвосты походен. Лишь на опушке Крейвенской пущи Алесь резко натянул поводья:
Кони ноги поломают.
Гивойтос привязал поводья к лещине:
Ладно, ведите.
И хотя торопился, часто останавливался по дороге, втягивал в себя воздух, корично пахнущий сухой листвой.
На поляне они остановились. Рядом с их неровным дыханием стали слышны шелест ветра в кронах и щебет протекающего за полянкой ручья.
Она была здесь?спросил князь шепотом.
Была. Недавно.
Алесь грохнул кулаком в двери землянки:
Улька!
Тишина.
Гивойтос обходил землянку, наклоняясь, ища одному ему видимые и понятные следы. Алесь безучастно следил за ним, прислонясь к скользкой ото мха стене. И тут же отдернулся. Внутрь заходить смысла не было.
Голос ветра. Ручей. Тишина. И рождающийся где-то на пределе слуха волчий вой.
Скорее!!
Гивойтос поднял спорое бревнышко, потащил к ручью. Алесь, не понимая, зачем эторучеек узенький, курица переступит, лапы не замочив,подхватил другой конец.
Уходите.
Куда?
Домой. Встретите гонцаскажете, что здесь было.
Я останусь.
Нестерпимо было чувствовать презрение. Но Гивойтос только молча указал Алесю на другой бережок, на кусты лозы. Алесь притаился там, провалившись в мягкую грязь. Гивойтос затушил в воде походни. И долго не происходило ничего. Только этот вой. И медленно, почти неощутимо становилось светлее. Стали видны неохватные стволы, путаница ветвей, редкие звезды между ними. Не светало, было лишь чуть за полночь. Просто восходила луна. Сперва красноватая, она делалась серебристо-голубой и холодной, стали отчетливы тени. А Гивойтос ничего не делал, сидел на кладке, только достал и расстелил салфетку, поставил на нее бутыль и две чарки, положил напластованный хлеб.
Навка появилась внезапно. От нее не тянуло ни плесенью, ни гнилью, ни могильным холодомнаоборот, исходил сухой жар, как от каменки. Она была та же самая, Алесь знал. Те же лохмотья, проваленный почерневший подбородок, обожженные пясти прижаты к груди. Только на шее болтается, светит гнилушечным светом склизкий ружанец. Алесь обрадовался. Значит, недаром, значит, получилось. Сколько лет он ждал, чтобы сошлись Стреченье, подарок Ужиного Короля, одинокая могила предательницы на перепутье, родная кровь и полная луна. Улька умерла все же не даром.
Пропусти,сказала навка.
Алесь вдруг понял, что она не прежняя глупая навка, что она теперь что-то большее.
Гивойтос спокойно откупорил бутылку, налил одну чарку полную, а другую на донышко и протянул ее навке. Та отдернула плюсны.
Гивойтос покачал чарку в лунном свете:
Не бойся, это стекло.
Она приняла. Плыл над поляной летний сенной запах. Острый, свежий. Нудно, как зубная боль, ныли волки. Алесь знал, что они совсем рядом, но не торопятся выйти. Пока.
Не обманешь меня. Что это?
Выпьем. За помин души.
Чьей?
Северины.
Не помню.
Мир натянулся струной, нитью. Поперек горла. Ведричу вдруг захотелось, чтобы все завершилось: хоть так, хоть этак, только сразу. Только бы не длилось это противостояние.
Я не хочу назад!
Даю тебе слово Ужиного Короля, что не причиню тебе вреда.
Навка усмехнулась:
Тогда пусть он выйдет. Я знаю, что он там. Эй ты, гробокопатель, выходи.
Алесь шагнул вперед.
Стой!
Он остановился по колено в воде.
Пусть выпьет с нами.
Он умрет,сказал Гивойтос.
Для тебя же лучше. Что это?она показала на чарку.
То, что пьет человек, чтобы стать гонцом.
Навка резко шагнула вперед, упершись Гивойтосу в грудь, вино потекло, расплескивая запах травы и лунное сияние. Плоть мертвая соприкоснулась с живой. Волки заскулили. Гивойтос рванул с ее шеи и отбросил ружанец:
Твое здоровье, Хозяйка Зимы.
Отпил:
Ну! Или ты боишься?
Она выпила залпом.
Волки взвыли и бросились.
Ломай дверь! Скорее!
И они трое упали в землянку прямо под ноги умирающей от страха Ульрике.
Лейтава, Вильно, 1831, февраль
Торжественно падал снег, валился крупными влажными хлопьями, устилая землю, стеклянисто шуршащие ветки тополей, покатые крыши, белыми шапками венчал головы великих в арках университетского дворика и ступени Светоянского костела, из открытых дверей тянулся хорал и волнительный запах ладана и растопленного воска. Крепкий хорошо одетый мужчина твердым шагом поднялся туда, отряхнул снег с крытого ршанским сукном полушубка, с лаковых сапог и вошел в волшебное тепло. Нежданная седина снега растаяла в густых волосах, превратившись в радужные капли. Гость постоял, слушая, в притворе, полюбовался на высокие витражи и шагнул в боковую дверь. Извилистые низкие коридоры университета были пусты и пахли казенно, кербер-привратник хмуро двинулся навстречу:
Вам кого?
Профессура гуманитарного факультета где?радужная бумажка перекочевала в крепкий кулак, и кербер ткнул им в низкие, обитые железом двери с кольцом в непременной львиной зяпе. На двери блестела надраенной медью табличка с шеневальдской готикой: "Господин Долбик-Воробей, профессор отдаленной истории". Гость постучал и вошел. В храме науки, завешанном портретами все тех же великих, и среди них Отто Урма, предыдущего герцога ун Блау и покорителя Лейтавы, заставленном экспонатами и покрытом пылью веков, сидел лысеющий, пухлый, как земной шар, профессор. Перед ним на огромном столе стояла внушительная колода с чем-то темным внутри.
Вот, подарок благодарных студентов к юбилею,объявил Долбик-Воробей, зачерпывая из колоды ложкой.Гроб Аники-воина в треть натуральной величины. Вам известно, что наши предки хоронили покойников в меду? А, собственно, с кем имею честь? Вы понимаете
Генрих Айзенвальд, фольклорист, писатель.
Гость протянул рекомендательные письма и из-под век наблюдал за реакцией профессора. Самым потрясающим среди коллекции верительных документов была на веленевой бумаге с радужными разводами простынных размеров грамота от Блаунфельдского Музеума национальных святынь и раритетов. Айзенвальд подумал, что даже не знает, есть ли такой на самом деле. Если дело увенчается успехом, надо подсказать герцогу Ингестрому таковой создать.
Простите, не имел чести читать ваших трудов,расцвел профессор отдаленной истории.Вы собираете народные материалы или пишете нечто в духе Ханны Ротклиф? Наш край готов предоставить вам богатейший материал. Народные песни, легенды Собственно, чем могу быть полезен?
Свежеиспеченный писатель придвинул обитое кожей кресло:
Собственно, мне нужен секретарь.
Подождал, пока оскорбленное лицо профессора переберет оттенки, приближаясь к благородному пурпуру вареной свеклы, скрывшему прожилки и потертости завзятого пияки, и уточнил:
Я обращаюсь к вам, дабы вы порекомендовали мне кого-либо из лучших ваших студентов.
О-о!
Толстяк вылез из-за своей медовой колоды и выглянул за двери. Скучавший в коридоре румяный недоросль лениво спрятал за спину дымящуюся трубочку вишневого дерева.
Э-э, милейший, отыщите мне господина Тумаша Занецкого с математики.
И, пока недоросль вальяжно устремлялся в путь, муторно пояснял высокому гостю, насколько хорош и осведомлен этот Занецкий в лейтавском фольклоре, истории и прочем таком, не студентистинный клад. Клад этотхудощавый паныч в потрепанной одежде, но с умным милым лицом, от должности секретаря отпираться не стал. Это лучше, чем вбивать математику в головы богатых, но тупых сокурсников. Видя, что дело слажено, Долбик-Воробей удалился пробовать свои артефакты, а писатель и его новый секретарь вышли на заснеженное крыльцо и стояли, радуясь дню, особенно яркому после сумрака аудиторий.
Не полагайте, что ваша должностьсинекура,улыбнулся Айзенвальд.Для начала вам придется пойти в университетскую библиотеку и просмотреть газеты за последние скажем, полгода. От Иванова дня.
Вы немец?
Из Блау.
Вы потрясающе говорите на нашем языке. Вы впервые в Лейтаве?
Айзенвальд рассмеялся:
Позвольте для зачина в вашей карьере угостить вас обедом. И заодно удовлетворить ваше любопытство. Поверьте мне, я куда лучше говорю по-лейтавски, чем читаю, так что ваши услуги мне весьма понадобятся.
Он широко пошагал к ведущим на Велькую улицу воротам:
У меня там экипаж. Будем пировать в Старом Мясте?
Тумаш скорчил веселую рожу:
Если вам нужен местный колоритни за что! Клетчатые скатерти, салфеткикошмарная Эуропа.
Тогда куда?писатель растолкал превратившегося в сугроб кучера.
Вы боитесь покойников?Тумаш лихо стукнул о подножку коляски прохудившимся сапогом.
Они кусаются?
Студент хмыкнул:
Улица Моргитес, до Кальвария!
Кучер сказал: "Но!",и пара великолепных гнедых резво тронулась с места.
А Вильня нисколько не изменилась. Все так же скрипел под полозьями замешанный на конских яблоках снег, взбитый в мокрую кашицу подковами. Все также чередовались дворцы и убогие домишки, присевшие под снегом так, что в перспективе видны были словно заснеженные холмы. Фешенебельные проспекты впадали в грязные переулки. Уютно пахло дымом. Подпрыгивали и бормотали на тротуарах нищие. Почти так же скрипуче орали вороны и галки над колокольнями. Летели по улицам покрашенные зеленым или желтым санки и крытые возки с гербами на дверцах и ливрейными лакеями на запятках. Каждый выезд был знаком и зажиточным виленцам, и голытьбе, и даже детишки могли назвать, чьи кони и экипаж. Айзенвальд отметил, что серые в яблоках "лабусы" доктора Бранкевича заняли свое место у подъезда его постоянной пациентки. Только выезд, хотя и столь же раскормленный, помолодел, а доктор с пациенткой состарились А вот зеленого попугая, орущего летом на балконе над элегантным магазином Фьорентини, не видно. Либо держат по зимнему времени в комнатах, либо сдох. А жаль. Сколь ни сердился романей, поглазеть на верещащее чудо сбегались детишки со всего города.
По заснеженным переулкам, прилегающим к Свентоянскому собору и университету, неслись подгоняемые холодом студенты и гимназисты. Впрочем, этих можно было встретить в городе где угодно.
Вдоль Немецкой улицы прогуливались евреи в лисьих и собольих шапках и еврейки в платках-шпрейтухах. Эти из тех, что побогаче. В еврейском квартале лавчонки стоят чуть ли не одна на другой, а торговки, припомнил Айзенвальд, закутавшись в кожухи, восседают прямо на улице перед дверями, на прикрытых глиняных горшках, наполненных тлеющими углями. Впрочем, в лавчонках их, тесных и мрачных, можно сыскать все, что угодно душе. Проехав по кварталу и мимо барочной колокольни фарного костела, санки свернули на улицу Моргитес так резко, что едва не вывернули седоков в сугроб.
Эге-гей!!заголосил кучер, раскручивая кнут над головой.
Сани так и подпрыгивали на ледяных горбылях; мимо проносились заваленные снегом глинобитные лачуги. Еще один резкий повороти открылась площадь перед стеной бесконечного кладбища. Островерхие крыши каплиц, двухсотлетние липы и яворы, памятники, превращенные в сугробы, снежная окантовка позеленевшей каменной ограды. Надрывное краканье галок и серых ворон. Кальварий. Самый большой в Лейтавской столице город мертвых. И совсем рядом деревенского вида дом со службами. Топчутся прикрытые попонами кони у коновязи, выпускают пар из ноздрей, стоят легкие возки и санки с медвежьими полостями.