А что же делать-то с ним, с маленьким? спросила Синичкина. Он ведь такой крошечный, как будет без материнепонятно
Чего непонятноговырастет! сказал Жеглов, быстро перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. Не бросит его страна, государство вырастит, еще неизвестно, может быть, станет лучше других, в холе взлелеянных деток.
Синичкина спросила:
А мать искать будем? Жалко маленького
На кой она нужна, такая мать?! хмыкнул Жеглов. Хотя личность ее надо попробовать установить, от такой паскуды можно чего угодно ожидать
На площадке пятого этажа нас встретил басистый могучий рев, дверь в тридцать вторую квартиру была приоткрыта, старушка качала на руках завернутого в одеяло младенца.
Проснулся вотесть просит, сказала она, протягивая нам сверток, будто мы могли его накормить.
Я очень осторожно взял ребенка на руки и удивился, какой он легонький. Личико его покраснело от крика, он сердито открывал свой крошечный беззубый ротишко, издавая пронзительный гневный крик. Я сказал ему растерянно:
Ну, потерпи, карапуз, потерпи немного Потерпи, кутька, чего-нибудь придумаем
Жеглов взглянул на меня, усмехнулся:
Ты веришь в приметы?
Верю, сознался я.
Добрый тебе знак. Мальчишка-найденышэто добрая примета, сказал, улыбаясь, Жеглов и велел Синичкиной распеленать ребенка.
Зачем? удивилась девушка, и я тоже не понял, зачем надо разворачивать голодного и, наверное, замерзшего ребенка.
Делайте, что вам говорят
Синичкина быстрыми ловкими движениями распеленывала мальчика на столе, и мне приятно было смотреть на ее рукибелые, нежные, несильные, какие-то особенно беззащитные оттого, что слабые запястья высовывались из обшлагов грубого шинельного сукна. Синичкина сердито хмурила брови, сейчас совсем немодныеширокие и вразлет, а не тоненькие, выщипанные и чуть подбритые в плавные, еле заметные дуги.
Жеглов взял малыша на руки, и тот заревел еще пуще. Держа очень осторожно, но твердо, Жеглов бегло осмотрел этот мягкий орущий комочек, вынул из-под него мокрую пеленку и снова передал мальца Синичкиной:
Все, заворачивайте. Смотри, Шарапов, у него на голове родимое пятнышко
На ровном пушистом шарике за левым ушком темнело коричневое пятно размером с фасолину.
Ну и что?
Это хорошо. Во-первых, потому, что будет в жизни везучим. Во-вторых, вот здесь, в углу пеленки, полустершийся штамп, значит пеленка или из роддома, или из яслей. Пеленку заверни, отдадим нашим экспертамони установят, что там на штампе написано было. А тогда по родимому пятнышку и узнаем, кто его хозяин. Кстати, как думаешь, сколько времени пацану?
Я думаю, недели две-три, неуверенно предположил я.
Ну да! Как же! усомнился Жеглов. Ему два месяца.
Мальчикумесяц, сказала Синичкина. Он ведь такой крошечный
Эх вы, молодежь! засмеялась старуха, до сих пор молча наблюдавшая за нами. Сразу видать, что своих-то не нянчили. Три месяца солдату: видите, у него рожденный волос уже полез с головы, на настоящий меняется, значит, четвертый месяц ему
Ну и хорошо, скорее вырастет, ухмыльнулся Жеглов. Значитца, так: ты, Шарапов, с Синичкиной махнешь сейчас в роддом. Какой здесь поближе? Наверное, на Арбатеимени Грауэрмана. Пусть осмотрят пацанане заболел ли, не нуждается ли в какой помощии пусть его накормят там чем положено. А к вечеру договоримсяпереведут его в Дом ребенка
Слушай, Жеглов, а могут не принять ребенка в роддоме? спросил я.
Жеглов сердито дернул губой:
Ты что, Володя, с ума сошел? Ты представитель власти, и в руках у тебя дите, уже усыновленное этой властью. Кто это посмеет с тобой спорить в таком вопросе? Если все же вякнет кто полслова, ты его там под лавку загони Все, марш!
Я нес ребенка, и, угревшись в моих руках, мальчик замолчал. Жеглов шагал по лестнице впереди и говорил мне через плечо:
Батяня мой был, конечно, мужик-молоток. Настрогал он наспять братьев и сестери отправился в город за большими заработками. Правда, нас никогда не забывалкаждый месяц присылал доплатное письмо. Один раз даже приехалконфет и зубную пасту в гостинец привез, а на третий день свел со двора корову. И чтобы следов не нашли, обул ее в опорки. Может быть, с тех пор во мне страсть к сыскному делу? А, Шарапов, как думаешь?
Я что-то такое невразумительно хмыкнул.
Вот видишь, Шарапов, какую я тебе смешную историю рассказал Но голос у Жеглова был совсем невеселый, и лица его в сумраке полутемной лестницы было не видать.
Мы вышли из подъезда. Здесь все еще стояли зеваки, и Коля Тараскин говорил им вяло:
Расходитесь, товарищи, расходитесь, ничего не произошло, расходитесь
А слесарь Миляев, в краснофлотской шинели, покачиваясь слегка на своей деревяшке, водил перед носом Копырина черным сухим пальцем и доверительно объяснял:
Я тебе точно говорю: в человеке самое главноечтобы он был человечным
Жеглов тряхнул головой, словно освобождаясь от воспоминания, пришедшего к нему на лестнице, и по тому, как он старательно не смотрел на меня, я понял, что он жалеет вроде бы о том, что разоткровенничался. И засмеялся он как-то резко и сердито, сказав шоферу:
Слушай, Копырин, поскольку ты у нас самый человечный человек, то давай побыстрее отвези Шарапова с сержантом Синичкиной на Арбат в роддом. И мигом назадв шестьдесят первое отделение милиции, это рядом, мы пешком дойдем. Я позвоню на Петровку, и мы вас там дождемся
Синичкина вошла в автобус, я протянул ей ребенка. Жеглов придержал меня за плечо, шепнул на ухо:
А к сержанту присмотрись! Девочка-то правильная! И адрес роддома запомни, может, еще самому понадобится
Я почему-то смутился, я ведь на нее как на женщину и не посмотрел даже, милиционер и милиционер, их сейчас, девушек-милиционеров, больше половины Управления. Вся постовая служба, считай, ими одними укомплектована.
«Фердинанд» тронулся. Жеглов помахал нам рукой. Синичкина, прижимая к себе ребенка, смотрела в затуманенное дождем стекло. И лицо еекруглое, нежное, почти детскоетоже было затуманено налетом прозрачной печали, легкой, как дымка, грусти. И я неожиданно подумал, что нехорошо разглядывать ее вот так, в упор, потому что от слов Жеглова ушло то простое и естественное удовольствие, с которым я смотрел давеча, когда она пеленала мальчика, на ее быстрые ловкие руки. Но все равно смотрел, с жадностью и интересом. Хорошо бы поговорить с ней о чем-нибудь, но ни одной подходящей темы почему-то не подворачивалось. А она молчала.
Вы почему так погрустнели? наконец спросил я.
Она посмотрела на меня, улыбнулась:
Задумалась, кем станет этот человечище, когда вырастет
Генералом, сказал я.
Ну, не обязательно. Может, он станет врачом, замечательным врачом, который будет спасать людей от болезней. Представляете, как здорово?
Да, это было бы прекрасно, согласился я. А может быть, он станет милиционером? Сыщиком?
Синичкина засмеялась:
Когда он вырастет, уже никаких жуликов не будет. Вам сколько лет?
Двадцать два.
А ему двадцать два исполнится в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. Представляете, какая замечательная жизнь тогда наступит?
Да уж, наверное
Вы давно в уголовном розыске служите?
Мне было как-то неловко сказать, что сегодня фактически второй день, и я бормотнул уклончиво:
Да нет, недавно. Я после фронта.
А я просилась на фронтне пустили. Вы не слышали, скоро будет демобилизация женщин из милиции?
Не слышал, но думаю, что скоро. Когда я в кадрах оформлялся, слышал там разговор, что сейчас большое пополнение идет за счет фронтовиков.
Ой, скорее бы
А что будете делать, когда шинель снимете?
Как что? В институт вернусь. Я ведь со второго курса ушла.
А вы в каком училисьв медицинском?
Нет, вздохнула Синичкина. Поступала и не прошла, приняли меня в педагогический. Но мне кажется, что это тоже хорошая профессиядетей учить. Ведь правда хорошая?
Правда, улыбнулся я.
Автобус проехал через Собачью площадку и затормозил у роддома. Синичкина сказала: