Вайнер Георгий Александрович - Место встречи изменить нельзя стр 4.

 Ты Шарапов? Здоро́во! Жеглов моя фамилия

Я удивленно посмотрел на человека за столом, а Жеглов крикнул ему:

 Ну-ка, отец Григорий, кыш со стула!

 Я тут поработал немного,  сказал задумчиво, важно Григорий, медленно разогнул свои бесчисленные суставы и выпрямился, как штатив на пляже.

 Вы тут уже, наверное, познакомились?  спросил Жеглов.

 Ну, более-менее,  пробормотал я, а Григорий солидно покачал головой:

 Я пока кое-что объяснил товарищу про нашу работу

Жеглов искоса посмотрел на него, засмеялся и сказал:

 Шарапов, ты запомниэто великий человек, Гриша Ушивин, непревзойденный фотограф, старший сын барона Мюнхаузена. Мог бы зарабатывать на фотокарточках бешеные деньги, а он бескорыстно любит уголовный розыск

 Ну знаешь, Жеглов, мне твои оскорбительные выходки надоели!  закричал Гриша; он покрылся неровными красными пятнами, и стекла очков у него запотели.  Если ты хочешь со мной поругаться

 Упаси бог, Гриша!  захохотал Жеглов.  Шараповчеловек военный, он тебя лучше всех поймет. Не твоя же вина, что медкомиссия тебя до аттестации не допускает. Но разве дело в погонах? А, Гриша? Все дело в бесстрашном сердце и быстром уме! Так что ты еще нами всеми здесь покомандуешь!

Гриша хотел было дать достойный ответ Жеглову, но в кабинет вошли двоеквадратный человек с неприметным серым лицом и совсем молоденький парнишка, и я узнал, что их фамилииПасюк и Векшин, а еще через минуту прибежал Коля Тараскин и задыхающимся шепотом сообщил, что звонил Сенька Тузик: бандиты назначили встречу

Так я вошел в группу Жеглова, и было это двадцать часов назад, и произошло с нами всеми за этот день такое, что у меня теперь не будет времени на привыкание, учебу и притиркунадо с ходу заменять погибшего сотрудника

* * *

На кухне огромной коммунальной квартиры оказался только один человекМихаил Михайлович Бомзе. Он сидел на колченогом табурете у своего столаа на кухне их было девятьи ел вареную картошку с луком. Отправлял в рот кусок белой рассыпчатой картошки, осторожно макал в солонку четвертушку луковицы, внимательно рассматривал ее прищуренными близорукими глазами, будто хотел убедиться, что ничего с луковицей от соли не произошло, и неспешно с хрустом разжевывал ее. Он взглянул на меня так же рассеянно-задумчиво, как смотрел на лук, и предложил:

 Володя, если хотите, я угощу вас лукомв нем есть витамины, фитонциды, острота и общественный вызов, то есть все, чего нет в моей жизни.  И, покачав лысой острой головой, тихо заперхал, засмеялся.

 В нем полно горечи, Михал Михалыч,  сказал я, усаживаясь напротив.  Так что давайте я лучше угощу вас омлетом из яичного порошка!

 Спасибо, друг мой, вам надо самому много естьвы еще мальчик, у вас всегда должно быть чувство голода.  Он смотрел на меня прищурясь, и все его лицо было собрано в маленькие квадратные складочки, а кожа коричневаяв темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал Михалыч вытягивал сильно голову из коротенького плотного туловища с толстыми лапками-руками и маленькими ногами, казался он мне очень похожим на старую добрую черепаху. И носил он к тому же коричневый костюм в клетку, цветом и мешковатостью напоминавший ячеистый панцирь.

Я бросил на сковороду комок белого свиного лярда, разболтал в чашке яичный порошокжелтая жижа с бульканьем и шипением разлилась на черном чугуне,  потом принес из комнаты буханку черного хлеба и сохранившиеся шесть кусков сахару, а у Бомзе был чай на заварку. Так что завтрак у нас получился замечательный.

Старик ел мало и медленно, и я видел, что еда не доставляет ему никакого удовольствияест, потому что если не есть, то, наверное, скоро умрешь. Вот он и ел, не ощущая вкуса, равнодушно и неторопливо, будто выполнял скучную, надоевшую работу. Потом отложил вилку и сказал:

 Впрочем, вы уже не мальчик. Вы уже мужчина. Сколько вам минуло?

 Двадцать два.

 Двадцать два, двадцать два  Старик высунул из-под панциря и снова спрятал острую головку.  Как я был счастлив в двадцать два года!

От воспоминаний он прикрыл тонкие синеватые перепоночки век, и со стороны можно было подумать, что старик заснул. Но он не спал, потому что зашевелились лапки на столе, и он спросил:

 Володя, а вы счастливы в свои двадцать два?

Я пожал плечами:

 Не знаю, вроде бы все нормально.

 А я точно знал, что счастлив. И счастье, когда-то огромное, постепенно уменьшалось, пока не стало совсем маленькимкак камень в почке

Я посмотрел на него искоса: в уголке черного мутного глаза застыла печаль, едкая, как неупавшая слеза. Жалко было старикауж больно тоскует.

 Михал Михалыч, ну что вы здесь один маетесь? У вас же есть какие-то родственники или друзья в Киевевы бы поехали к ним, все-таки веселее

Бомзе покачал своей маленькой сухой изморщиненной головой, грустно усмехнулся широким черепашьим ртом.

 Сколько улитка по земле ни ходит, от своего дома все равно не уйдет. Кроме того,  сказал он, минутку подумав,  они все уже старые, а старикам вместе жить не надо. Старикам надо стараться притулиться где-нибудь около молодыхэто делает прожитую ими жизнь более осмысленной

Сына Бомзестудента четвертого курса консерваторииубили под Москвой в октябре сорок первого. Он играл на виолончели, был сильно близорук и в день стипендии приносил матери цветы. В нашей квартире никто никому никогда не дарил цветов, и эти букетики пробуждали к юноше чувство одновременно жалостливое и почтительное, ибо при всей очевидной нелепости траты денег на цветы, когда их за городом можно нарвать сколько угодно, соседи ощущали именно в этих цветочках нечто возвышенное и трогательное.

Цветы приобрели наглядный смысл, когда старики Бомзе получили извещение о смерти сына. Мать, никогда не болевшая раньше, прожила после этого три дня и умерла ночью, во сне, и обряжавшие ее и хоронившие на Немецком кладбище соседи почему-то больше всего вспоминали про эти цветы, словно они были самым главным, что запомнилось им из короткой жизни мальчика, быстрого, близорукого, извлекавшего из своей виолончели трепетно-тягучие, волнующие и не очень понятные мелодии

 А вы довольны своей новой работой, Володя?  спросил Михал Михалыч.

 Как вам сказать Я еще и сам не разобрался,  уклончиво ответил я, вспомнил Васю Векшина и подумал, что вряд ли тот был старше сына Михал Михалыча. И больше ничего говорить не стал, потому что старику вовсе не следовало знать, как я провел свой первый день в МУРе. Посмотрел на часы и стал торопливо собираться.

 Оставьте, Володя, я сам потом вымою посудуя ведь на свою работу не опоздаю, ибо удачно пошутить никогда не поздно  сказал старик.

Работа у Бомзе была необычная. До войны я вообще не мог понять, как такую ерунду можно считать работой: Михал Михалыч был профессиональный шутник. Он придумывал для газет и журналов шутки, платили ему очень немного и весьма неаккуратно, но он не обижался, снова и снова приносил свои шутки, а если они не нравилисьзабирал или переделывал. Он любил повторять, что, к счастью, за самые лучшие шутки и анекдоты ему не назначили гонорара. Называлась его профессия «юморист-малоформист», и меня всегда удивляло, как может придумывать действительно смешные шутки и истории такой унылый и тихий человек

Мне показалось, что Михал Михалыч хочет сказать что-то важное, но на кухню ввалилась Шурка Баранова со всеми пятью своими отпрысками, и сразу поднялся здесь невыразимый гвалт, суета, беготня, топот, крики, смех и плач одновременно, дети хватали из тарелки картошку Бомзе, дергали меня за ремень, один подлез под полу шинели, чтобы пощупать кобуру пистолета, другой забрался к старику на колени, все они хотели кричать, бегать, есть, они хотели жить, и я понял, почему старик не желает уезжать отсюда в Киев не то к друзьям, не то к родственникам.

* * *

В отделе было шумно: опердежурный Соловьев выиграл по довоенной еще облигации пятьдесят тысяч. Счастливчик, очень довольный и гордый, слегка смущаясь, благодарил за поздравления, с которыми к нему приходили даже люди малознакомые. Торжество достигло вершины, когда явился редактор управленческой многотиражки с фотографом. Правда, тут Соловьева обуяла скромность, и он стал отказываться, бормоча, что ничего особенного он не сделал, но редактор быстро урезонил его, подсказав, что помещать его портрет в газете будут не от восхищения замечательными соловьевскими глазами, а потому, что это дело политически важное.