Да нет, худышка. Может, потому и в себя до сих пор не приходит. Значит, этот медикамент свести к минимуму?
Ядоктор не того профиля, чтобы на это отвечать. Показал Кевину свою карточку.
Психоло Детский психолог? изумился он. А Цапля знает?
Конечно, знает.
Прошу простить, док, но как так?
Она выслуживается перед начальством, документируя лечение. А меня сюда зазвала, сказав, что меня спрашивала лично мисс Чейз. Ты что-нибудь такое слышал?
Ни слога. Как она вообще вас разыскала?
Пять лет назад я проводил оценку сына Зельды. Сейчас ему одиннадцать; мать, как видишь, не в себе, а Цапля заявляет, что в медицинской карте про мальчика не значилось ничего, кроме имени. Потому я и решил приехать.
Дурдом какой-то
Согласен. Фельдшер, когда ее доставили, сообщил какую-нибудь информацию?
Ничего, только лекарство передал.
Кевин подошел к Двери «А», отодвинул с глазка деревянную заслонку и, заглянув в комнату, скрестил пальцы.
Все спит и спит.
Я подошел и сам приник глазом. Отверстие было небольшим и обзор ограничен, но в целом можно было разглядеть укрытый одеялом силуэт, ничком лежащий на простецкой кровати. Стены горчичного света, из окна на высоте струится дневной свет.
Что будем делать, док? спросил за спиной Кевин Брахт.
Заходить.
Глава 7
Кевин Брахт отпер дверь и дал ключ мне. Переступив порог, я по возможности бесшумно прикрыл ее, но та все равно стукнула тяжело и гулко, по-тюремному. Сразу видно, что помещение для изоляции.
Фигура на кровати лежала лицом к стене, скрытая одеялом; наружу выбивалось лишь несколько беспорядочных прядей.
Зельда? осторожно подал я голос.
В ответ тишина. Я позвал еще раз, чуть громче. Приподнял волосысальные, спутанные. От теплой шеи чуть повеивало уксусом. Я нащупал пульсмедленный, ровный.
Отступив на шаг, оглядел изолятор.
Возле кровати располагался стулсиденье и спинка мягкие, виниловые, а каркас из прочного коричневого пластика. Светодиодные светильники в потоке давали мягкий рассеянный свет. К ним прибавлялся свет солнца, сеющийся из окна наверху. Через припорошенное пылью чумазое стекло апатично, как на любительских акварелях, синело небо.
Я прошелся по периметру. Пол устлан линолеумом под дубовый паркет. Стены для мягкости покрыты слоем пеноплена, какой можно встретить только в подобных учреждениях, а поверх негообои горчичного цвета, в тон которым и пушистое одеяло.
Поверх кроватных пружинортопедический матрас, на удивление добротный и упругий. Кровать, само собой, привинчена к полу.
В левом углу унитаз без крышки и умывальник размером с салатницуоба из нержавейки, с закругленными краями. Нигде ни единой заостренной поверхности, что, в принципе, не панацея. Для того, кто жаждет самоуничтожения, даже рулон туалетной бумаги или зубная щетка на раковине могут при нужных обстоятельствах сыграть роковую роль.
Подняв глаза, на высоте, доступной разве что тренированному баскетболисту, я разглядел репродукцию в рамкекустарного качества пейзаж. Спасибо, что хотя бы не мунковский «Крик» (а то с Кристин Дойл-Маслоу, пожалуй, станется).
По больничным меркам место вполне себе приличное, хотя, как и все места заточения, через пару дней после использования оно начинает вонять казематом.
Я нагнулся, чтобы получше разглядеть новоиспеченную узницу. Пряди немытых волос напоминали сточную воду с проседью. Тридцать пять лет; остается лишь догадываться, как у нее после потери работы складывалась жизнь.
Где эта женщина обреталась? Как и чем жила? Что толкнуло ее повторить ту же проделку, после которой она очутилась в «обезьяннике» Санленда? Тот задний двор в Бель-Эйр тоже принадлежал кому-то из ее бывших? Или она его просто себе измыслила?
И где ее сын?
Я уселся на коричневый стул и попробовал подтянуть его к кровати. Не тут-то было: тоже привинчен.
Зельда продолжала спать, а мне невзначай подумалось, каково этозастрять здесь надолго.
Внезапно грудь словно стянуло обручем, а пульс пошел на разгон. Хотя я считал, что с этим вопросом покончил еще годы назад.
Это была клаустрофобия, которую я рассматривал в себе как скверный пережиток детства. Все те часы, проведенные мной в потаенных щелях и сараях, на корточках за кустами или между камней в попытках избежать непредсказуемых вспышек гнева пьяного отца.
С той поры тесные пространства вызывали во мне скрытую неприязнь, хотя я и считаю, что сколь-либо заметное волнение по этому поводудело прошлое. Об этом не знает даже Робин. Ей незачем.
И вот опять Ничего серьезного, я вполне мог с этим совладать. Как и годы назад, когда для этого мне приходилось заниматься самовнушением, прибегая к когнитивным поведенческим приемам.
Для этого я пытаюсь избегать всего, что хоть как-то напоминает заточение, быть может, потому что не хочу окончательно изгонять свои воспоминания из боязни, что эта свобода смягчит меня, когда вдруг нагрянет следующая волна угрозы.
Я выстроил для себя мир, дающий мне максимум свободного пространства. Я живу в просторном, не загроможденном мебелью доме с видом на каньон, а в погожие дни с террасы виден и лоскуток океана. Моя работавременная опека и судебная травматология, консультации по убийствам с моим лучшим другом, опытным детективомпозволяет приходить и уходить, когда это нужно мне самому.
Для поддержания формы я бегаю, выбирая время, неурочное для других.
Много времени я провожу наедине с собой, ну а когда начинают донимать непрошеные мысли и мне надо отвлечься от себя, всегда могу себе позволить роскошь помощи другим.
И вот сейчас, в этом абсурдном сюрреалистичном месте человек, которому я пришел помочь, лежит напичканный седативами, а я рвусь отсюда на волю.
Глубокий вдох и выдох. Фокусировка.
Несколько раз проделав это упражнение, я, сидя, склонился над Зельдой и коснулся ее щеки. Разумеется, в этом был определенный риск.
Зельда не шевельнулась. Я тронул ее еще раз, на этот раз легонько похлопав.
Моя третья попытка заставила ее нахмуриться.
Зельда? окликнул я.
Она что-то бормотнула, не открывая глаз. А затем села, повела плечами и мутно огляделась. Одеяло скатилось, открывая, как мне показалось, желтую казенную робу, но то оказалась дешевая блузка «тихуана» с грубыми черными швами в рубчик.
Зельда.
Она снова улеглась, отодвинулась от меня и ушла в сон.
Я сидел, закрыв глаза и делая глубокие вдохи. В уме я пытался создать какую-нибудь приятную картину. В итоге сложился образ маленького мальчика, который строил из плашек замки. Что, впрочем, порождало новые вопросы.
Видение с меня стряхнул женский голос:
Ты.
Не обличение; просто местоимение, брошенное без всякой интонации. Словно этот возглас существовал в вакууме.
Зельда Чейз снова сидела, собрав вокруг себя одеяло. На этот раз ее глаза были открыты и уставлены на меня.
Ты, повторила она.
Зельда, вы знаете, кто я?
Смятение.
Я доктор Делавэр.
Ее губы скукожились в куриную гузку. Она поскребла себе подбородок, затем щеку, затем лоб. Громко рыгнула, поскребла себе шею, вращая головой, захрустела суставами пальцев.
Эти пять лет состарили ее на десятилетия: некогда породистый овал лица из-за поведенной скулы и подбородка превратился в скособоченный топорик. Рот ввалился, из чего следовало, что зубы повыпали. Цвет лица сделался землистым (пресловутый «уличный загар»), губы в пузырьках волдырей иссохли и пожухли. Белки глаз сделались розовыми. Неужто ей тридцать пять лет? На вид как минимум пятьдесят пять.
Зельда
Она приподняла руки в оборонительной позе, но вяло и неуверенно, как разучившийся боксер.
Я отсел от нее на стуле как можно дальше.
ЯАлекс Делавэр. Мы с вами виделись несколько лет назад.
Молчание.
Мне говорили, вы меня спрашивали.
Руки чуть приопустились. Смятение на грани ступора могло объясняться душевным расстройством, однако у меня складывалось мнение, что причиной здесь происки Кристин Дойл-Маслоу. Зельда в таком состоянии позвать меня вряд ли могла. А вот проекту Цапли явно был нужен официально зафиксированный пациент, и я, сердобольный болван, своим визитом совести на это купился.