Солнце гуляло где-то за плотными облаками, вздыбливались свинцовые волны, мешаясь со свинцовым небом, но даже сейчас казалось, что Ремус светится изнутри. Светлые волосы, прозрачные глаза, тонкие запястья
Наверно, они с Фелицией напоминали близнецов. Особенно теперь, когда у нее была короткая мужская стрижка и улыбка утомленного сфинкса.
и все-таки, Ремус, я не могу понять, когда ты успел сбежать с того дирижабля.
Я не сбегал, мисс Монрей. Море начало задираться вверх, Фелицию вдавило в кресло, и она поняла, что лайнер кренится и затонет совсем скоро. Ваш сюрприз действительно стал для меня сюрпризом. Так изощренно меня еще не предавали.
Фелиция переложила револьвер из руки в руку и вытерла влажную ладонь об юбки.
Вероятно, мой отец
Ваш отец, мисс Монрей, пал жертвой собственной трагической неосторожности, испустил долгий вздох Ремус и разгладил и без того безупречные манжеты. Могу я поинтересоваться, почему вы решили от меня избавиться?
Заявление об увольнении ты писать отказался, пожала плечами Фелиция. А ведь я просила.
Контракт все еще не исполнен.
Да в чем он хотя бы состоит, этот контракт?! Фелиция повысила голос, на мгновение потеряв самообладание, но тут же досадливо прикусила губу и успокоилась. Снова не скажешь?
Сожалею, мисс Монрей. Нет.
Фелиция подавила глупый смешок и взглянула Ремусу в глаза.
Вот поэтому я и выбрала дирижабль. Не знаю, о чем думал мой недальновидный предок, но так или иначе расплачиваться за его капризы я не желаю. Моя жизнь это только моя жизнь, Ремус.
Что ж, разумно, мисс Монрей Ах, револьвер как трогательно. Попробуете меня застрелить?
Он рассмеялся. А Фелиция уже не сидела в кресле лежала. Кувшин с оранжадом съехал до края стола, упал и разбился. В недрах лайнера что-то натужно трещало и грохотало, а от запаха соли и йода щипало в горле.
Не тебя, хмыкнула она.
И приставила револьвер к своему виску.
В этот момент в стекла рубки упрямо ткнулась вода и выдавила их с голодным утробным хрустом. Фелиция отвлеклась всего на секунду, а потом вдруг в руке у нее вместо револьвера оказалась жирная черная змея и вцепилась в запястье.
«Даже уйти по-своему не позволил».
Падая в воду, Фелиция почти ничего не чувствовала.
Много, много позже, в Монрей-меноре, укрывая спящую Фелицию одеялом, Ремус размышлял о том, что можно будет наутро сказать и что нельзя.
«Это всего лишь ночной кошмар, мисс Монрей» вряд ли Фелиция проглотит такую ложь или смирится.
Он отвел с ее лица мокрую прядь волос.
Хозяев тоже нужно воспитывать, произнес тихо, и веки у Фелиции дрогнули во сне. Надеюсь, это сойдет за оправдание?
Она отмахнулась от него, не просыпаясь, и зарылась в одеяла.
Надо же навевает воспоминания.
Ремус присел на край постели и поднял взгляд на портрет Раймонда Монрея над камином основателя рода и, по мнению Фелиции, полного идиота. Вот кто знал толк в дрессировке
Выгоревшая до черноты земля, человеческие крики где-то далеко и густой запах дыма это и есть лицо войны.
Соглашайся, Ремус. По-моему, неплохая сделка тебе просто надо будет приглядывать за моим сыном Некоторое время. И за его сыном тоже. Чего тебе стоит, с твоими-то возможностями?
Он улыбается так, что непонятно, кто кого должен искушать.
А что я за это получу?
Ты? Хм Пожалуй, избавление от скуки. На веки вечные.
Погорельцы
Обыкновенно человек не может с уверенностью сказать, в какой момент его жизнь вывернула на новую дорожку. Декорации меняются незаметно: только что вокруг шумел карнавал, трещали фейерверки, звенели бубенцы А потом вдруг взрывы потешных ракет превращаются в орудийные залпы, а колокола тревожно переговариваются над переполненным кладбищем. И как, когда это произошло?
А шут его знает.
Впрочем, Анаис Моро вполне могла дать точный ответ: в год, когда ей исполнилось четырнадцать, за четыре дня до Рождества, за полгода до войны, за целое детство от горя.
Был погожий морозный день; лужи покрылись хрусткой леденцовой коркой, земля поседела от изморози, а в западном ветре почти не чувствовалось моря. Бледно-голубое небо разом опустилось ниже и оледенело; его пугающая, зовущая осенняя бездонность обернулась росписью по стеклу, и как-то сразу стало ясно, что вот она, зима, уже здесь, среди людей, бродит неприкаянная, задевая то рукавом, то вздохом. К вечеру краски совсем поблекли, акварель стала дымкой постепенно густеющей серостью. Анаис не спешила возвращаться домой: на самодельном прилавке из перевёрнутого ящика хватало пока яблок, красных и прозрачно-жёлтых, одним цветом разгоняющих стылый сумрак, и людей на улицах стало больше близились праздники.
Тогда-то и он и появился.
Он возвышался над толпой на добрых полголовы, спину держал ровно, шагал широко. Широкое тёмно-серое пальто с капюшоном скорее напоминало старомодный плащ, по голенищам чёрных сапог змеилось серебряное шитьё. Такого даже в весёлой, разномастной рождественской толпе и захочешь не проглядишь, но отчего-то никто не провожал его глазами, не оборачивался. Мальчишка, который на бегу врезался в него и упал и тот просто поднялся и, отряхнув от инея и пыли коленки, побежал за приятелями дальше.
Шея у Анаис тут же покрылась мурашками, и вовсе не от холода. Захотелось укутаться шарфом до самого носа, уставиться на собственные ботинки и перетерпеть, пока незнакомец в сером пройдёт мимо. Но отчего-то она не могла ни отвернуться, ни даже моргнуть.
А он бродил по площади, наклоняясь то к одному прилавку, то к другому; где-то пробовал рассыпанное по коробкам вымороженное печенье, где-то леденец; у торговки шерстью выхватил прямо из-под рук белоснежную пуховую шаль и пропустил через кольцо пальцев, затем одобрительно кивнул и положил обратно. Хайм, языкастый южанин, не глядя налил ему полкружки горячего вина, продолжая болтать с приятелем, и так же машинально отёр возвращённую кружку полотенцем. Когда же незнакомец проходил мимо Анаис, она вдруг ощутила странное тепло в груди, в горле, наконец внутри головы и ухватилась за полу серого пальто.
Пальцы точно в пепел погрузились скользкий, жирный, горячий.
Незнакомец по-циркачески лихо развернулся на каблуке и уставился на Анаис со всей высоты своего роста:
Тебе чего?
Наверное, ей бы следовало испугаться. Но слишком весело блестели из-под капюшона глаза, а ещё из кармана торчала палочка от леденца, и мыски щегольских сапог были сбиты и перемазаны в глине, как у шкодливого мальчишки.
Вот, возьми, протянула Анаис ему яблоко большое, красное в полоску. Не надо воровать, если так дают.
Сказала и почувствовала себя настоящей ханжой, которая бранит озорника за сорванную тайком вишенку у соседки а сама хочет почувствовать на языке терпкий вкус.
Незнакомец выглядел позабавленным.
Что, правда за так отдашь? присел он на корточки рядом с прилавком. Воротник пальто разошёлся; под ним оказалась шёлковая рубаха, того самого красно-оранжевого оттенка, как пожар в темноте. Дома тебя потом не накажут, а, госпожа коммерсантка?
Сама собирала, сама продаю, фыркнула Анаис. Хочу вообще бесплатно раздам, если неохота будет домой тащить.
Незнакомец рассмеялся; капюшон упал за спину, открывая чёрные с проседью волосы сажа с пеплом, точь-в-точь как у Хайма-южанина.
Так ты у нас, оказывается, сама себе хозяйка. А я-то думал, что растрогал сиротку, которую злая мачеха выгнала на улицу в мороз торговать спичками
Яблоками, серьёзно поправила его Анаис. Вот спички были бы кстати, а то руки мёрзнут.
Ну так погрейся, усмехнулся незнакомец и протянул руку.
Анаис помедлила секунду и обхватила его ладонь своими.
он весь, до костей пропах дымом. Сладким летнего сена, дорогого табака, вишнёвой древесины; терпким полыни, благовоний, осенней листвы; горьким лакированной мебели, прокрашенной ткани, жжёной шерсти, жутким горелого мяса, запекшихся волос. Болезненный, томительный жар теперь заполнил тело целиком, до кончиков пальцев. Усилием воли Анаис вынырнула из головокружительного беспамятства и поняла, что смотрит на незнакомца снизу вверх, прижав его ладонь к своей щеке. Прилавок-ящик, куда она взгромоздилась коленками, треснул и перекосился; яблоки раскатились.