Пастырь, пастырь, прошептала Анаис. Хайма, который смотрел на неё весь вечер, было ужасно жалко. И не прогонишь его ведь, не скажешь, что сердце давно отдано пожарам не поверит, не поймёт. Приходи, а? Без своих стад, без огней и дымов. Я тебя вином угощу.
Из зябкой осенней ночи налетел ветер, встрепал волосы и следом, через мучительно долгую минуту, затылок накрыла тёплая ладонь.
Вино, говоришь, маленькая госпожа торговка? усмехнулся пастырь, усаживая Анаис к себе на колени, укрывая полой пальто. Вылей ты эту кислятину. У меня кое-что получше есть.
И что, поделишься? недоверчиво откликнулась она. А глупое сердце в груди ликовало: услышал, пришёл! Чего больше-то надо, дурочка?
С кем, если не с тобой, ответил пастырь серьёзно.
И забрал у неё злополучный стакан, опрокинул прямо в жухлую траву.
Анаис стало так легко, как давно уже не было; она знала, что скажет Хайму, не знала только, простит ли он её. Хлеб пришлось разломить надвое заедать сладкие, невозможно пьяные ягоды. Пастырь и принёс-то их всего одну горсть, а они не кончались и не кончались.
Слушай Тебе до столицы далеко? спросила Анаис сонно, пригревшись под пальто, так похожим на сыпучий, жирный пепел.
Шаг туда, шаг обратно, дыхание раздвинуло волосы у неё на затылке.
Моего брата зовут Танет Моро. Он на меня похож, только высоченный. Женился недавно. Написал тут про ребёнка Мне б только узнать, родился или нет, здоров ли
Спи, коснулись лба горячие губы. Всё о других беспокоишься. Про себя подумай.
Анаис в полудрёме ткнула его кулаком в бок и провалилась в забытьё, безмятежное, как в детстве, когда волшебство было взаправду. Под утро ей пригрезилось: «Девочка, назвали Мелош».
Сон оказался пророческим.
После объяснения Хайм перестал приходить. Сначала совсем, потом начал изредка заглядывать, но только днём, когда Анаис была в госпитале.
Зовёт меня: «Эй, мать, здорова?». Ну какая я ему мать? ворчала Мелош, и погнутая игла ныряла в рыхлую чёрную ткань. Жалко парня.
А мне сестру жалко, фыркал Дени. И раз! опускал взгляд, скрывая потаённые мысли, точь-в-точь, как отец, когда его мать бранила по мелочи.
Иногда Анаис казалось, что брат хотел что-то сказать, но не решался; иногда она была уверена, что он знал наверняка про пастыря, про яблоко, про пьяные ягоды, про случайные встречи за околицей. Видел, как сестра голой рукой подхватывает с пола выстреливший уголёк и кидает обратно в печку. И очень редко она думала, что сумеет рассказать правду.
А потом стало не до того.
Война оказалась похожа на океан. За отливом следовал прилив, и чем дальше откатывались волны железные, горючие, тем яростней захлёстывали потом спокойные земли. Первым знаком стали погорельцы снова потянулись через город вереницы усталых, голодных, выжженных ужасом людей. Больше, чем во все прежние годы; мест в больнице не было, солдаты заняли все койки. Ночью край неба полыхал, но не зарницами.
Идите на север, бросил как-то пастырь; он сидел на пороге, подбрасывая яблоко на ладони, и на Анаис не смотрел. Закат горел ореолом вокруг его головы, но не ярче багряных бликов в зрачках. Здесь совсем скверно будет. А туда ещё нескоро беда доберётся, на человечий век хватит.
Да как же мы, растерялась Анаис. Бабка Мелош ходит плохо, она не дойдёт. Не бросать же её
Как знаешь, сухо ответил пастырь, положил яблоко на тёплое, нагретое за день дерево и шагнул с порога прямо в кипящее, дымное, пламенное. Анаис моргнула, и жуткое видение исчезло.
Страх остался.
Первую бомбу она почуяла ещё до её появления всей кожей, шестым чувством, зудом в костях. Нечто расчертило небо, раскроило надвое, выпуская из-за звёздного полотнища неба огненную тьму
Не сейчас. Пока ещё нет.
Нет! Анаис рывком села, скидывая одеяло. Брат на полу зашевелился, протирая глаза. Нет, нет, нет, только не к нам, пожалуйста, нет!
Выскочила на улицу сапоги в руках, рубашка Танета падает с плеча, под ногами ломкая от мороза трава. В спину неслось хриплое спросонья: «Эй, ты куда?», и обернуться бы, объяснить, но дорога сама бросалась под ноги, несла, как волна доску от разбившегося корабля.
Нет! выдохнула Анаис, вскидывая руки к небу словно пытаясь заслонить узкими мозолистыми ладонями весь город. Дурацкие сапоги шлёпнулись о камень. Не сегодня!
Закрыла луну трескучая машина, крылья как ножи, в ореоле железистого дымного смрада. Металл, начинённый смертью, перевалился через край, полетел вниз
Анаис не двинулась с места.
Пожалуйста, не сегодня! яростно крикнула она в сторону, зная, что тот, кто всегда рядом, обязательно услышит.
И правда, услышал.
Бомба вонзилась в брусчатку, оставив котлован; осколки брызнули в стороны, но и только ни взрыва, ни огня. Вторая камнем упала на крышу больницы, пробивая перекрытия; третья на ратушу. Затем машинный треск затих вдали, и чудовищная тень сокрылась меж других теней в ночи.
Пастырь обнял Анаис со спины, склонился, прижимаясь щекой к щеке.
Уговор, маленькая моя госпожа, седая госпожа. В другой раз ты позовёшь меня со всеми моими стадами.
Я не седая, прошептала Анаис; губы онемели, обожжённые морозным воздухом; глаза были сухими; растрепавшаяся коса змеёй спускалась на грудь.
Ты будешь, произнёс пастырь горько и нежно, точно хотел бы откупиться от собственных слов, от знания но не мог. И тогда я приду за тобой. Только позови.
И отстранился. Она почувствовала движение, обернулась, пытаясь удержать, но поймала только дым невесомый, почти прозрачный, словно от тонкой щепки ароматного дерева. Запах запутался в волосах шёлковый платок для призрака, бесполезный дар.
«Я не должна была просить А могла ли промолчать?»
Анаис кое-как влезла в сапоги и вернулась домой ни жива ни мертва. Думала, что теперь не заснёт никогда, но провалилась в сон почти сразу.
И поначалу будто бы ничего не изменилось. Линия фронта пронзила город, как спица зрелое яблоко, но никто не заметил. Взрывы, что звучали к северу, сместились вдруг южнее, а раненых в госпитале стало меньше. Исчезли мундиры, которые нет-нет, да и мелькали на улицах Но всё так же работала пекарня Мартена, и говорливый южанин Хайм успевал бывать в десяти местах одновременно, одному сбывая бутылку вина, другому старые сапоги, а третьему яркие липкие леденцы.
А потом пришли чужие войска.
Вроде и различий со своими было немного: форма побледнее, потемнее, язык похож; и люди такие же кто злой, кто усталый, кто весёлый без меры. Эти, как и свои, не спрашивали разрешения, подселяясь в хорошие дома, и одни гости еду требовали, а другие делились. Тех раненых, кого свои не успели вывезти, чужие не трогали; простых людей никто не запугивал.
Мы с мирными не воюем, нет, сказал высокий белоглазый офицер, похлопывая по плечу старика-врача.
Почти как наши, вторила ему худая и краснощёкая медицинская сестра, поглядывая вниз, на каменный двор, где разместился громоздкий автомобиль, из которого выгружали тяжелораненого. Слушай, а с чего началось-то? Кто кого обидел? Мы их или они нас?
И только старуха Мелош одним словом смогла выразить то, что довлело над городом:
Душно.
«И хрупко», добавила про себя Анаис. Она и впрямь чувствовала, что воздуха не хватает и одновременно боялась подспудно сделать неловкое движение, словно очутилась в наглухо запертой лавке с тысячью стеклянных статуэток. Повернёшься неаккуратно, заденешь рукавом и брызнут осколки в стороны. И каждая такая фигурка чья-то жизнь.
Страх, почти неощутимый поначалу, стал копиться по низинам и подвалам, как ядовитый болотный газ. И, прежде чем самые чуткие успели это понять, весь город оказался отравлен.
Утро выдалось не по-осеннему морозным; к полудню полетели по ветру крупные снежинки-пушинки, заволакивая обочины. Анаис, улучив минуту, выбралась в больничную кухню погреть руки о чашку с похлёбкой, когда во внутреннем дворе, гулком, как колодец, разгорелась перебранка. Один голос, мужской, сбивчиво умолял, другой, старческий и нервный, требовал немедля убраться прочь.
Захрясшая рама поддалась не сразу куда там слабым девичьим рукам. Да и потом через щель разглядеть можно было только небольшой кусок двора: облетевшую рябину, стену второго корпуса и яркую-яркую цирковую повозку.