Кто ты?
Голос был знаком; но звук его лишился чего-то важного силы ли, чувства? Анаис обернулась, запрокидывая голову, и взглядом зацепилась за сапоги чёрные, добротные, с серебряным шитьём по голенищам.
Вернулся, хрипло выдохнула она, вцепившись пальцами в штанину в грубую ткань, вроде той, из которой шьют солдатскую форму.
И рубашка его так же огневела, и знакомое длинное пальто с капюшоном было наброшено на плечи, и седины в волосах не прибавилось ни на нить. Но лицо помертвело; глаза почернели, точно под веками разверзлась бездна.
Кто ты? повторил он ровно.
Где-то за пределами купола тишины пылающий дом осел, сложился в самое себя, выдыхая искры и пепел.
Анаис.
Анаис Он присел на одно колено, прикрывая глаза, и провёл рукой по её волосам коротким, как у мальчишки. Скажи, Анаис, кто я?
Когда уходили на войну братья, то сердце потяжелело, а сейчас наоборот сделалось лёгким, точно явилась надежда, точно вошла она через разваленные городские ворота, простоволосая, в окровавленном рубище, онемевшая, но живая.
«Значит, не все из его народа исчезли».
Ты пастырь, сорвалось с языка. Пастырь дыма и пламени. Кто-то овец посохом погоняет, кто-то коров А ты пожары.
Сказала и потянулась к пергаментно сухой щеке. Прикоснулась губами, обожглась, отпрянула и вздрогнула.
Значит, пастырь, усмехнулся он; взгляд его посветлел, появилась вновь смешинка, пусть и горькая. Спасибо, Анаис. Выходит, я теперь тебе должен побольше одного яблока.
Обрушенный дом догорал, как бумажный. Тяжёлые балки крошились на угольки, угольки рассыпались пеплом, пепел уходил в землю чёрную, растресканную от жара. Потом хлынул дождь; пастырь обнял Анаис и укрыл краем своего пальто. Смаргивая дождь, стекающий по лицу, она смотрела, как почва напитывается влагой, как тонкие, бледные нити ростков лезут вверх, сплетаются, выбрасывают листья и цветы. Ещё не развеялись до конца опустошённые тучи, когда пожарище затянулось тимьяном и клевером, и воздух забродил от пряного, сладкого аромата.
Анаис зачарованно протянула руку и сорвала тонкий стебель с багряными звёздчатыми цветами.
«Настоящий»
Что случилось с со всеми вами?
Мы ушли, ответил пастырь отстранённо, точно повторяя чужие слова. Мы сокрылись и спрятались, и нет нам возврата. Пришла война, и земля напиталась железом, и жжёт оно босые ноги не танцевать нам на холмах, не пить вина из лунного света и осенней печали Кто-то остался, впрочем из гордости ли, из глупости, по незнанию? А вот я и не думал бежать, продолжил он уже обычным голосом, и его пальцы сжались на плече Анаис. Я издавна связан с людьми, мне нравится бывать среди них больше, чем рядом с моим народом. Но если б знать заранее, чем это обернётся он запнулся и умолк.
Чем?
На сей раз пастырь молчал долго, пока небо не сделалось совсем ясным, а веки Анаис почти смежил сон.
Слишком много силы, наконец произнёс пастырь. Прежде я был почти как банши. Следовал за пожарами, как она за смертью, когда мог предупреждал, иногда отводил беду из прихоти, иногда накликал. Но когда от края до края мира запело железо, я словно опьянел. Сейчас огонь везде, и он рвёт меня на части. Горят города, горят поля с несжатой рожью. Древние леса в огне и новые машины; покинутые кладбища, сердца человеческие всё пылает. И такое чувство, будто я годы не смыкал глаз, скитаясь от пожарища к пожарищу, а единственные мои спутники погорельцы и мертвецы. Ты позвала, и я очнулся. Но вот надолго ли?
Анаис прикрыла глаза, откинув голову ему на плечо.
«Значит, не только люди потеряли многое на этой войне».
Ей стало горько радуга не может упасть на землю, чудом нельзя торговать на грязном городском базаре, мир не должен лишаться красоты даже если он готов вот-вот рухнуть под тяжестью дурного, жадного до крови железа Особенно если он готов рухнуть.
А теперь ты уйдёшь?
Да кто же меня возьмёт, усмехнулся пастырь. Наверно, если б я попросил белую госпожу, то она взяла бы меня под Холмы, хотя я не поверил её пророчеству о войне и посмеялся Самоуверен был слишком, что уж говорить. А если б белая госпожа и затаила обиду, то Тис-защитник заступился бы за меня, а его слово нерушимо. Но разве они теперь услышат? Больше нет Холмов, некуда возвращаться.
Анаис развернулась, чтоб видеть его лицо:
Тогда я больше не позволю тебе забыться. Если у тебя нет дома она сглотнула, чувствуя, как горят щёки, но откуда-то из глубины её существа поднималась странная нежность та, что пришла на смену страху перед непостижимым и прекрасным. Если у тебя нет дома, то я им стану.
Пастырь смотрел на неё, и в его глазах горели все пожары войны.
Станешь домом огня?
Ты так говоришь, будто огонь это плохо, улыбнулась Анаис. Он греет, знаешь ли. А фейерверки какие красивые!
Огонь бывает голодным.
А пепелище лучше чумного города.
А если город не чумной?
Отстроиться можно, было б кому.
А если начал пастырь, но Анаис вскочила, скрестила руки на груди и уставилась на него хмуро, как на братьев, когда они безобразничали. Эй, эй, не сердись, что я, дурак с такой грозной госпожой спорить. Как там твои яблоки, не созрели ещё? спросил он вдруг, и прозвучало это так лукаво и двусмысленно, что Анаис вспыхнула.
Нет! вздёрнула она подбородок. И вообще, я теперь на рынке не торгую. Я аптекарь, ясно?
Это было, конечно, почти враньё Анаис пока только отцу помогала, не более. Пастырь рассмеялся и, поднявшись, поцеловал её в губы.
Я запомню твои слова. Все до единого, прошептал он, обдавая её сухим жаром и запахом дыма.
Анаис зажмурилась, а когда отважилась открыть глаза его рядом не было. Но губы щипало и пекло, точно к ним приложили уголёк Впрочем, ожог так и не появился.
А огонь в очаге стал ласкаться к пальцам, как домашний кот согревая, но не опаляя.
Если б Анаис знала, как скоро и страшно её маленькая ложь обернётся правдой, то промолчала бы.
Осень только краем рукава задела город, приглушая одни цвета и разжигая другие, когда в город приехал человек в мундире высокий, с плоской гадючьей челюстью и бесцветными внимательными глазами. В первый день он наведался в аптеку и купил микстуру от кашля и капли от бессонницы. На второй попросил составить лекарство по рецепту. Тем же вечером отец подозвал Анаис и спросил:
Ты знаешь, к кому я езжу за ингредиентами? Она покачала головой. К Огюсту Ландри. Если произойдёт что-то непредвиденное, найди способ связаться с ним так, чтоб никто не узнал. И отец вдруг резко умолк.
И что?
Забудь, Анаис. И о Ландри тоже забудь.
А назавтра человек в мундире вернулся и не один.
Анаис отлучилась на два часа занести мазь старику-учителю, а когда вернулась, то ещё с того конца улицы почувствовала неладное. Издали доносились отрывистые голоса; плакала женщина.
Пусти, пусти, изверг! У тебя что же, сердце каменное?
«Мама?»
Распахнув аптекарскую сумку так, чтоб легко было достать нож, Анаис ускорила шаг и застыла, едва завернув за угол.
Напротив садовой калитки стоял тот, в мундире. Ещё двое удерживали отца под локти, а один стоял поодаль, покачивая ружьём на плече. Той плачущей, причитающей женщиной оказалась мать, только родной голос пугающе изменился; Хайм-южанин обнимал её поперёк живота, не позволяя кинуться к мужу, и одновременно уговаривал успокоиться. Ни Дени, ни старухи Мелош видно не было.
Анаис понадобилось всего десять вздохов, чтобы понять: случилось то самое, чего боялся отец.
К маме у вас вопросов нет? просила она сухо, подойдя ближе. Руки дрожали.
Нет, ответил человек в мундире, посмотрев сквозь неё. Только к господину Моро.
Хорошо, кивнула Анаис, хотя всё было очень, очень плохо. И обернулась к Хайму: Проводи, пожалуйста, маму домой. Ей нездоровится.
И, верно, было что-то такое в глазах Анаис, что мать умолкла и позволила увести себя прочь. Отец исподлобья поглядел на человека в мундире:
Дела я один вёл. Никто не знает.
Ну что же вы беспокоитесь, господин Моро, мы же не звери, так же бесцветно ответил тот и кивнул Анаис: Доброго дня.