Я обернулся к Октавии. Отсвет экрана сделал ее кожу мертвенно-бледной, а глаза наделил пугающей глубиной.
Оденься, сказала она. Или иди сюда.
А я сказал:
Много времени прошло с тех пор, как мы в последний раз создавали нового человека.
И она засмеялась, смех у нее был с надломом, нежный и нервный.
Ты хочешь ребенка?
Но я ничего не ответил, потому что мне вдруг показалось, что на экране отсутствует стекло, и оттого так беспрепятственно льется свет. Однако обернувшись, я обнаружил его.
Я налил Октавии воды и бросил в бокал лед вместе с половинкой лимона, ровной, как луна в середине цикла. Лимон утонул в бокале, его мякоть покрылась пузырьками. Я точно знал, что она любила и точно знал, что еще она любила меня, оттого мне не на что было обижаться.
Она взяла бокал, ее пальцы со скрипом скользнули по стеклу, и она едва не пролила воду. Я любил в ней неловкость, которой она стыдилась. Именно потому, что она совершенно не подходила дочери принцепского императора, словно бы Октавия позаимствовала ее.
Она поймала мою руку и коснулась губами костяшек моих пальцев. Поцелуй вышел холодный и влажный, содержащий в себе воспоминания о воде со льдом, которую она пила.
Я хочу, чтобы ты отдохнул, сказала она.
Я как раз хотел об этом поговорить, ответил я. Нам нужно взять отпуск. Знаешь, просвещенная позиция состоит в том, что государствоэто саморегулирующаяся система, способная некоторое время противостоять энтропии.
Да, в определенных кругах принято считать таким образом, сказала она, а потом подмигнула мне так, как обычно делал я. И мне показалось, будто мы поменялись местами, но это не вызвало у меня ужаса, потому что я любил ее.
Мне будет сложно смириться с тем, что некоторые вещи способны функционировать без моего участия, но, может быть, путешествие по стране скрасит мою боль от признания того, что я не являюсь центром видимой Вселенной.
Улыбка сделала ее лицо по-детски радостным, но плечи ее наоборот напряглись, потому что она не знала, шучу я или говорю серьезно. Я обычно не задумывался о таких вещах. Потому что в таком случае шутки выходят непосредственными и кое-где даже уместными.
Представлю тебе мою идею, сказал я. Мы с тобой отдохнем от Сената и дадим Сенату отдохнуть от нас. С тщательностью и самым аккуратным образом соберем наши вещи, простимся с Марцианом и Атилией, дав им возможность реализовать амбиции молодости и пригласить друзей без нашего ведома, возьмем ту машину, которая покажется тебе стилистически уместной и отправимся узнать, каким образом мы можем остановить неизбежное разрушение мира.
Что, Аэций? Ты серьезно?
Я улыбнулся ей, хотя говорил абсолютно серьезно.
Безо всякого сомнения. Я не предлагаю нам с тобой сражаться со временем, пока мы не достигнем безусловного успеха, Октавия. Я предлагаю нам совершить дорожную прогулку по приятным мне местам, попутно постаравшись сделать что-нибудь полезное.
Аэций, мы не спешим. Нет никаких тревожных знаков. Прошло всего три месяца, Ниса в порядке, я думаю, нам стоит подождать решений от моей сестры и Грациниана. В конце концов, они лучше нас представляют себе, с чем связались. И располагают диспозитивом для решения собственных проблем.
Я в этом не уверен. Кроме того, разве они не говорили, что им нужен материал? Нечто с той стороны для исследования? По-моему, они утверждали именно так.
Она нахмурилась, потому что не была уверена тоже, ее блестящий взгляд уперся мне в ключицу, и она стала похожа на маленькую девочку. Распущенные волосы закрывали ей грудь, и она задумчиво трогала пододеяльник, будто пыталась нащупать спрятанную там монетку.
В сущности, ты предлагаешь мне мыслить исторически. Но мыслить исторически значит не делать ничего, потому что все как-нибудь образуется самостоятельно в мире, где сотни миллиардов факторов воздействуют на каждое явление, и все они находятся в сложной взаимосвязи за пределами понимания человеческого существа.
Строго говоря, я предлагаю нам пожить в историческом периоде, который нам предоставлен, приняв его таким, каков он есть. Марциан, в конечном итоге, был прав, когда говорил, что мы очень устали.
Я не устал. И не хочу, чтобы люди на моей планете жили в мире, который в течении неопределенного количества времени треснет по швам.
И тогда она засмеялась, притянула меня к себе с мягкой нежностью, обняла.
Но ты живешь в нем. Даже солнце однажды погаснет, мой дорогой.
Я думал над этой проблемой.
Но никто из нас не увидит этого, мы, наши дети, дети наших детей, все, кого мы когда-либо знали, уже проживут свои жизни.
Тогда я засмеялся над ней. Она не знала, как связаны мы с каждым человеком на земле, уже родившимся, уже умершим, и с теми, кому еще только предстоит родиться и умереть. Когда она думала о том, как погаснет солнце, она не думала о себе. И я думал о себе, потому что люди, которые будут жить после меня, мне нужны, даже если я никогда о них не узнаю.
Мне не нравилось, что погаснет солнце, и что Вселенная прекратит свое движение, и эта катастрофа для меня была так же реальна, как угроза землетрясений в Иберии, хотя я и располагал большим количеством времени и меньшим количеством ресурса для ее разрешения.
Однажды Октавия спросила меня, что значит жить в мире под угрозой исчезновения и распада. Я долго думал, что ей ответить, потому что я хотел, чтобы Октавия поняла меня. И я сказал ей, в конце концов, чтобы она вспомнила ощущение, которое испытывает во время просмотра хорошо снятых фильмов-катастроф, в которых под ударами цунами или во время взрывов, стираются с земли многомиллионные, всем знакомые города.
Когда вода слизывает языком здание Сената, спросил я, что ты чувствуешь? И она ответила: трепет. Ее сердце трепетало от осознания хрустальной хрупкости и незначительности тысячелетних усилий человека, комфорта, технологии и цивилизации, которых мы добивались все это время. Как легко оно исчезает, как немного нужно, чтобы не осталось ничего. Мирэто карточный домик, и в любой момент может подуть небольшой ветерок, совершенно непримечательный и ничего не меняющий во Вселенной. Он подхватит карты, и все полетит.
Вот что я думал о мире вокруг, вот что я знал, потому что видел больше, чем она. Реальностьхрупкая, нежная, неточная. Но у нее есть я, и я должен привести все в порядок за время, которое мне отпущено на земле.
По возможности, я должен исправить все. Неравенство перед смертью, к примеру, остается очень высоким. И нужно сделать доступным образование. А также позаботиться о том, чтобы стагнирующее материальное производство не разрушило постиндустриальное общество, живущее в иллюзии достатка. И, конечно, нужно решить проблему с Солнцем. Безусловно, я представлял, что значит быть выдающимся человеком.
Еще Октавия спросила меня, что общего между мячом и мечом, и я ответил ей, что и то и другое исчезнет, потому что реальность предполагает перспективу полного уничтожения. А она ответила стишком, детской считалкой. И я полюбил ее сильнее за то, что она ничего не знает о том, что знаю я.
Она поцеловала меня. Пудровый запах крема смешался на ее коже с моим запахом, я знал ее наизусть, онакарта ароматов. Лицолегкая пудра, рукисадовая роза, ямочка между ключиц и коленкифиалка и засахаренный миндальволосы.
Любовь побеждает все, кроме пустоты. Некоторое количество людей, которых я знал, впрочем, утверждало, что любовь побеждает просто все, без необходимых уточнений.
Я сказал:
Я имел все основания полагать, что мои слова будут восприняты превратно.
Ты используешь канцеляризмы в постели, это дурной тон.
У тебя тоже есть недостатки.
Когда живешь с человеком долгое время, речь становится единой, куда ближе, чем могут относиться друг к другу тела во время занятий любовью, куда ближе, чем сливаются души, когда узнают друг друга лучше кого бы то ни было прежде. Мои слова у нее, а ее слова у меня, словно вещи, которыми мы обменялись или вещи, забытые друг у друга. Со временем становится катастрофически неважным, кто именно говорит, а даже фразы, кости мыслей, образуются похожим образом.
Я лег рядом с ней, посмотрел на экран, поймал движения, легкие тени, в которые превращаются по ночам люди, чьи лица я вижу днем.