Наш бог принял облик прекрасного юноши, а его прежнее, немыслимо зверское воплощение, суть самого насилия, скрылось от наших глаз. С тех пор наш бог старается быть похожим на нас. И мы поддерживаем тот образ человека, который когда-то заставил его спасти наш народ.
Это всегда нелегко. Быть хорошим человекомработа, постоянная работа по преодолению всего темного, что есть внутри. Я ездила в полевые госпитали, преодолевая страх, злорадство и отвращение. Я перевязывала раны, привозила продукты и медикаменты, но чистота моих намерений оставалась недостижимой.
Хорошие поступки облегчали страсть к войне, томившую меня. В последние месяцы я не могла сделать и этого. Мы даже не успели уехать в Иллирию, хотя принять смерть там, безусловно, было бы лучшим подарком. Я знала, что скорее всего мне уже не успеется взглянуть еще раз на Адриатику и часто перебирала открытки, вспоминая безупречный оттенок моря по утрам.
Мы были заперты во дворце, как в клетке. Само время таяло. Затемнение, которому подвергся Город, чтобы избежать бомбежек и короткие зимние дни не позволяли мне прочувствовать время суток.
Конечно, нам было страшно. Более того, никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Я словно физически ощущала конечность всего происходящего. Мы были уверены в том, что Аэций казнит императорскую семью, чем низвергнет Империю. Мы не знали, что сделает наш бог. Возможно, лишившись завета с нами, он позволит своей дикости разгуляться здесь, в Империи. Но никто не думал, что Аэция это остановит. Несмотря на то, что все народы Империи были связаны нашим обещанием хранить династию, Аэций пошел против воли императрицы. Против воли моей сестры.
Пути назад не было ни для кого из них.
Мы сидели за столом в непривычно маленькой компании. Только сестра, Домициан, ее муж, и я сама. Сестра пила вино, вид у нее был цветущий.
Ах, милая, мне не терпится, чтобы все это закончилось. Я устрою на площади казни, и пусть каждый видит, как умирают мятежники.
Она отпила вина и долила себе еще, сама, ведь прислугу мы отпустили. Ее тонкие пальцы обхватили графин, и вот бокал снова наполнился рубиновым вином. Из-за того, что сестра постоянно подливала себе вина, было совершенно непонятно, сколько она уже выпила. И хотя содержимого графина становилось все меньше, она еще ни разу за вечер не осушила бокал.
Окна были задернуты плотной черной тканью, и это придавало нашей роскошной столовой бедный, какой-то отчаянно убогий вид.
Дорогая, я бы на твоем месте не был так уверен, начал было Домициан, но сестра посмотрела на него, взгляд ее казался темнее обычного.
В чем? спросила она.
В том, что мы победим, сказал Домициан спокойно. Он умел принимать невзгоды с честью, а это, наверное, самое большое достоинство для суженного императрицы, которое только можно себе представить.
За дверью я слышала звуки, настолько неразличимые, что казались только тенями голосов. Преторианцы переговаривались о чем-то. Может быть, обсуждали вести с фронта. Или слушали новости. Впрочем, теперь не было смысла в радиосводках. Достаточно было выйти на улицувойна была у нашего порога.
Я в этом не сомневаюсь. Я плачу преторианской гвардии не для того, чтобы они разносили сплетни и пили кофе. Я плачу им за то, чтобы они умирали за меня.
Сегодня сестра казалась еще более заносчивой, чем обычно, и я отчаянно любила ее такой. Даже ее невероятная красота вдруг стала еще более броской, лихорадочной. На щеках выступил пьяный румянец, равнявшийся по цвету розам в вазе.
Их не остановила армия, почему ты думаешь, что остановит гвардия?
Они лучшие из лучших. Их оружие способно гореть дольше, они идеально подготовлены. Знаете, что? Нужно попросить их не убивать Аэция, или как его там. Я хочу на него посмотреть.
Я отрезала кусок мяса, но аппетита не было. Пришлось заставить себя съесть его, кроме того, я совершенно не почувствовала вкуса. Домициан даже не постарался притронуться к еде. Сестра отпила еще вина, она сказала:
Если ты считаешь, что все кончено, я бы на твоем месте вышла на улицу. Сдайся, мой дорогой.
В ее голосе не было настоящей злости. Нет, она не была испугана. Мне казалось, что она чувствует лихорадочную радость, азарт. Ее уверенность обжигала.
Восстание захлебнется здесь.
Я молчала. Мне не хотелось говорить ей, что Город уже некому защитить. Сестра протянула руку и сжала мои пальцы. Ее идеальные ногти, покрытые блестящим алым вонзились в мою кожу. Не больно, но на самой границе с тем, что уже будет неприятным ощущением. Сестра любила боль, оттого ей казалось, что боль любят все.
Мы победим, сказала она.
Я кивнула. Мне не хотелось ее расстраивать. Мы не победим, но умирать без надежды я не пожелала бы никому.
Все думаешь, Воображала? Тебе нужно поменьше думать, милая. Мысли сводят с ума. Ты ведь не хочешь закончить, как они?
Сестра кивнула в сторону окна. За ним пока не бушевала толпа. И это даже было странно, тревога от тишины нарастала, как метель. Неужели их что-то остановило? Что могло их остановить?
Не хочу, ответила я. Просто думаю, что сейчас нам лучше не терять надежды, но и не хвастаться победами, которых еще не случилось. Мы просто должны принять жизнь такой, какая она есть. Давай я принесу десерт.
Принять жизнь такой, какая она есть, повторила сестра. Ее нежный, звонкий смех вдруг разнесся по столовой. Она казалась непобедимой. Глядя на ее прекрасное лицо взбалмошной девушки, я охотно верила, что ни Аэций со всем его Легионом, ни сами боги не смогут ее низложить.
Принеси десерт, она махнула рукой. Сестра казалась избалованной королевой из сказки, той самой, которая прикажет снять голову с чьих угодно плеч, если ей что-нибудь не понравится. Она безупречно играла свою роль, но именно сестра, а не Домициан, управляла страной. Именно она обсуждала с генералами план обороны городов Империи, раздираемой гражданской войной. Она отдавала приказы, иногда нечеловечески жестокие. Она требовала отчетов о поражениях и училась на ошибках. И она проиграла войну. Вовсе не из-за отсутствия мастерства. Ее противник оказался хитрее, но война была мучительной для обеих сторон.
Но все, конечно, будут думать, что решения принимал Домициан. В поражении тоже будут винить его, и это он войдет в историю, как император, сдавший город.
Она вошла бы, как победительница.
Я отправилась на кухню. Холодный шоколадный пирог стоял на столе, одинокий и лишенный заботы прислуги. Я разогрела его, безусловно он слегка подгорел, ведь я не изменяла своему непревзойденному умению обращаться с пищей даже в осаде. Я выложила пирог на тарелку. Мне вдруг, будто маленькой девочке, захотелось порадовать сестру. Я взяла из холодильника взбитые сливки и написала на гладкой глазури «Жадина». В центре первой буквы «а» я посадила коктейльную вишенку, казавшуюся почти прозрачной.
Взяв тарелку, я хотела было выйти в столовую, но в этот момент я услышала крики. Улица по прежнему была тихой, и крики доносились изнутри дворца, за стенами. В зале и коридоре.
Чума здесь.
Пирог полетел на пол, превратившись в месиво из взбитых сливок и шоколада.
Сестра! крикнула я. Домициан!
Хотя, конечно, они слышали и без меня. Все вдруг началось и сразу совсем близко. Так быстро. Еще десять минут назад я мечтала о том, чтобы война поскорее закончилась, но теперь, когда она вошла в мои двери, я испытала мучительный страх. Мне захотелось вернуть спокойные, пусть терзаемые ожиданием, минуты за столом.
Но вернуть ничего уже было нельзя.
Я распахнула дверь столовой, отчего-то я ожидала, что все закончится прямо сейчас, и я увижу их мертвыми, а в следующий момент пуля прошьет и мое сердце. Но в столовой все еще были только сестра и Домициан. Лицо Домициана было перепуганным, но в то же время страх придавал ему особую, навсегда ускользающую красоту. Я знала, таким я его больше не увижу. Сестра казалась раздраженной скорее, чем перепуганной. Ее пухлые губы скривились от досады.
Десерт отменяется, сказала она.
Я не понимаю, что происходит. Как они прорвались сквозь охрану? Почему на улице тихо?
Не суетись, Домициан.
Сестра очень спокойно допила бокал вина, отставила его. Она была похожа на человека, который садится в пришедший по расписанию поезд. Без энтузиазма и без удивления, с легкой досадой расставания. Теперь казалось, что это Домициану стоило бы поучиться смирению и достоинству. Сестра готова была взойти на эшафот, как на трон. Себя саму я не могла представить. Наверное, я была бледная и растерянная. Я не знала, что делать и даже не понимала, что я чувствую. Мне просто хотелось, чтобы это закончилось, как в те ужасные дни, когда мы уезжали куда-то, куда приходилось брать с собой множество вещей, и я понимала, что нам предстоит ожидание на вокзале или в аэропорте, утомительное и скучное, и сделать нужно было столькое, или, по крайней мере, проверить, ничего ли я не забыла, но сил ни на что не хватало, словно я уже просыпалась усталой.