Конечно, в сравнении с большой ничтожностьюпустотой, отсутствием четкого и ясного смысла в жизни, тем фактом, что никто из нас не ведал, что здесь происходит, это было по крайней мере что-то. Их участие в танце вознесения дурацкого ресторана к вершине значимости, обсуждение чайного гриба, придание значимости мимолетному, шортывсе это было посланием пустоте и ничтожности: да пошла ты. С другой стороны, эти детали были симптомами их неосведомленности относительно пустоты. Неужели они настолько не замечали ее, что вот такие вещи могли что-то значить?
Возможно ли, чтобы все пребывали в неведении? Возможно ли, что осознание великого ничто, войда, приходит к нам, может быть, однажды или дважды, например на прощании с кем-то очень близким, когда ты выходишь из похоронного зала и на кратчайший миг само твое существование теряет вдруг смысл. Или такое случается в плохом грибном трипе, когда твои товарищи кажутся пластиковыми? Возможно ли, что на этой земле есть люди, которые ни разу не останавливались хотя бы на мгновение, чтобы сказать: а что есть все?
Существуют такие люди или нет, никто из них в ту секунду этот вопрос не задавал. Тошнило их от незнания того, зачем мы здесь и кто мы есть, или нет, в любом случае они сознательно и вполне благополучно этот вопрос игнорировали. А может, были просто глупы. Ах, этот сладкий дар глупости! Я так завидовала им.
Но вообще-то я знала, что все сводится к ее шортам. Все ответы заключались в линии задницы, она затмевала все и была общим знаменателем всех страхов, всего ничто, всего непознанного. Во всем этом она была сама по себе. Она просто существовала, как будто житьэто вот так легко. Ей даже делать ничего было не надо, но она просто заправляла всем этим шоу. Все диалоги начинались и заканчивались на линии задницы. Направление их вечера, их разговор и даже в некотором смысле вселеннаявсе заканчивалось там. Вселенная. Я ненавидела их.
Ненавидела их легкость во всем. Ненавидела их дефицит одиночества. Ненавидела их понимание времени как чего-то лениво растянувшегося вдаль, чего-то, с чем можно играть, как будто для них никогда не наступит позднони сегодня, ни в жизни вообще. Я даже не знала, кем возмущалась больше: мужчиной или женщиной.
2
Я всегда чувствовала, что быть мужчинойхорошо. Не только потому, что мне хотелось иметь свой собственный членразгуливать, чувствуя между ногами эту ношу, эту силу, но и потому, что бремя времени, которое взвалило на меня тело, тяготило. За это, за то, что его время никак не обременяло, я и возненавидела немца на Эббот-Кинни. Женщину я возненавидела тожеза то, что такая молодая, за то, что еще долго останется привлекательной и, может быть, даже заведет ребенка.
Я никогда не хотела ребенка. Никогда не испытывала того желания, которое, по словам многих женщин, внезапно накрывает их. Уж тридцать восемь минуло, и я все ждала, ждала, когда же, когда, но оно так и не нагрянуло. Так что я всегда относилась к этому без особого трепета, как к чему-то немножко противному, вроде кусочка лука, без которого предпочла бы обойтись.
Но мне хотелось бы сохранить опцию «иметь ребенка» на случай, если такое желание все-таки возникнет. Приятно, когда перед тобой будущее. Говорят, молодые проматывают молодость впустую, и я согласна, что это и мой случай, но в одном я оценила ее по-настоящему. Я ощущала свое преимущество. Мое не вполне серьезное отношение к вопросу о детях объяснялось отчасти тем, что я всегда чувствовала, как мне повезло: придет день, и я смогу сама решить, чего хочу. Приятно сознавать, что этот день где-то там, далеко, что в моем распоряжении куча времени. Это воспринималось как роскошь.
Втайне я всегда осуждала женщин, сожалевших о том, что у них нет детей и они уже не в том возрасте, чтобы ими обзавестись. Осуждала я их, наверное, потому, что боялась стать такой же. Но вот мне уже тридцать восемь, и время пошло на убыль. Я по-прежнему не хотела ребенка. Не представляла, что бы стала делать с ним, если бы он у меня появился. Но то открытое окно возможностей закрылось. И если бы девица в шортах заметила меня сейчас, то отнеслась бы критически, как и я сама относилась к сверстницам.
Еще ей могло бы не понравиться, что я не замужем. Когда мы только познакомились с Джейми, я сказала, что брак, как архаическая декларация права собственности, не для меня. Он сказал «хорошо», потому что его это тоже не устраивает. На четвертом году наших с ним отношений я отчаянно хотела, чтобы Джейми попросил меня выйти за него замуж, пусть даже потому только, что он этого не делал. Тяги к драгоценностям я никогда не испытывала, но что-то во мне желало этого колечка. Прилюдно я разносила в пух и прах кровавые брильянты, сама же потихоньку рассматривала чужие кольца, узнавая виды и формы огранки: кушон, изумруд, принцесса. Женщины, как я заметила, гораздо чаще пользуются левой рукой, чем правой, когда разговаривают, жестикулируют или отбрасывают волосы. Все для того, чтобы покрасоваться. Они как будто говорят: «Посмотрите, вот как меня ценят. Вот как меня желают. Я благополучно добралась до другого берега».
Но что бы я делала, будь я замужем? Что бы делала, будь на моем месте Джейми или я на его? Выбор в пользу Джейми был более символом страха перед близостью с моей стороны, чем с его. Когда мы познакомились, у меня голова пошла кругом: геолог, под 190, красавчик в жилетке «L.L.Bean travel», с золотым загаром, небритый, с каштановыми волосами, на десять лет старше. С ним я чувствовала себя особенной. Работая со своим университетом в пустыне, он получил грант от Американского геологического фонда на создание серии документальных фильмов о национальных парках. Режиссурой и монтажом Джейми занимался сам и благодаря гранту получил возможность свободно путешествовать и продюсировать. Хотя фильмы шли в два часа ночи по нескольким кабельным каналам, никто бы не сказал, что у него не получилось. «Я скорее с учеными, чем с художниками», говорил он, но очарование художника у него было.
В наши первые годы вместе я часто приезжала в те места, где он работал. Проводила отпуск в Национальном парке Акадия, в заповеднике Глейшер, в Национальном парке Йосемит. Джейми уходил на весь день на съемки, а я знакомилась с окрестностями и приносила небольшие сувениры. Он любил слушать мои рассказы о том, где я была и что видела, поправлять мои ошибки в названии местных достопримечательностей. Больше всего мне нравились озера и океаны, реки и водопадыв пустыне не было ничего подобного. Бегущая вода и путешествия вообще создавали иллюзию, что жизнь движется вперед, несмотря на отставание с диссертацией. Я идентифицировала себя с работой. В этом было что-то авантюрное.
Но потом Джейми переключился на локации более пустынные: Долину Смерти, Арчес. Я обычно оставалась весь день в трейлере и ждала его возвращения. Какой смысл ходить по пустыне, если пустыня у меня возле дома? И зачем приезжать куда-то повидать кого-то, если там он такой же, как дома? То же лицо, тот же член. Та же скука долгих отношений. Я говорила ему, что остаюсь в трейлере поработать над диссертацией. Но когда меня спрашивали, чем я зарабатываю на жизнь, я коротко упоминала о моей Сафо и библиотеке и перескакивала на Джейми и его работу. Притворялась, будто меня это по-прежнему волнует. Но на самом деле меня волновало только одно: затащить его в наше воображаемое будущее.
В день нашего разрыва у меня пробило колесо на Кэмелбэк-роуд, и я позвонила ему, попросила помочь. Он приехал, заглянул в багажник и сказал: «Но у тебя же нет запаски». «Нет», сказала я. Был поздний воскресный вечер, и все мастерские в городе уже закрылись, так что пришлось обращаться в американскую автомобильную ассоциацию. Пока ждали, я разнервничалась и разозлилась. Сама не знаю с чего. Я вдруг увидела его другим: глупым, с рыхлым брюшком и слабым подбородком. Все округлилось. Он сидел и то цыкал зубом, то тихонько посвистывал. Бывают такие моменты, когда смотришь на человека, которого долго любил, и видишь, что в нем все не то. Все абсолютно не так, как надо. Смотришь и не можешь поверить, что пленялась им.
Я не чувствую себя счастливой, сказала я.
Я бы тоже предпочел оказаться где-нибудь в другом месте, сказал он.
Серьезно. Думаю, нам нужно поговорить. О нас.