Я стиснула голову, пытаясь успокоить себя.
Покачнулась влево.
Вправо.
Сделала глубокий вдох, как учила мисс Уильямс.
твоя беда в излишней поспешности. Учись сдерживать порывы, Уна, сколь бы естественными они тебе ни казались.
Научилась.
Почти.
Бедняжка переживает донесся тихий голос матушки. Мне кажется, что она так и не пришла в себя
Пришла.
Еще вдох. И мисс Уильямс тоже здесь, правда, не с медведем, с пумой, чья шкура висит за спиной. И снимок сделан давно. Посерел, выцвел, но мисс Уильямс на нем совсем юная, почти ребенок. Правда, ружье она держит крепко. И это выражение лицаупрямое и в то же время несколько растерянноемне хорошо знакомо. Я зацепилась за снимки, которые видела не раз, но раньше мне было не до этой стены. А теперь я стояла, разглядывая одну фотографию за другой, и удивляясь тому, как не обращала на них внимания.
Мистер Эшби в черном своем костюме.
И с саквояжем, с которым он, кажется, и во сне не расставался.
Они вдвоем с мисс Уильямс, которая ныне без ружья, зато в белом халате медицинской сестры. Надо же а вот и Ник. Когда? Старшие классы, определенно, незадолго до отъезда. Ник пухлый, нелепый немного, но тоже с саквояжем.
Клайв, сгорбившийся, будто пытающийся спрятаться за кустом. Здесь он тоже другой, застывший, напряженный. Пальцы стискивают крест, а в глазах читается готовность бежать. Или, наоборот, броситься? Впрочем, нет. Клайв слишком труслив и набожен, чтобы бросаться на людей. Так что просто снимок такой неудачный? Или наоборот?
А вот и я.
Странно было видеть себя здесь.
И когда меня сняли? Точно согласия не спрашивали, я бы запомнила. А снимок неправильный. Я на нем сижу в полоборота, сгорбленная какая-то, выразительно-некрасивая. И книга в руках лишь усугубляет то нелепое впечатление, которое создает эта фотография.
Вихо?
Сердце обмерло. Он был похож на отца. Он был настолько похож на отца, что матушка гордилась данным фактом, будто в этом сходстве имелась личная ее заслуга.
Он смеется.
Он всегда смеялся громко и голову запрокидывал. Темные волосы и перышки в них. Клетчатая рубашка. Солнце на плечах. Снимок сделан незадолго до отъезда Вихо. Я помнила эту его рубашку, которая по возвращении отправилась в сундук ненужных вещей.
А после оказалась в моем доме.
Я вытаскивала ее недавно, когда собственная развалилась. И от рубашки пахло табаком и немноготравкой, которую Вихо покуривал. Но так все делали. И я его не выдала. Я всегда умела хранить секреты.
конечно, мелкая, я вернусь. Обязательно вернусь! Чтоб мне землю есть. И писать буду каждую неделю. А потом приеду, на каникулы так что не вешай нос. Лучше учись давай. Кем хочешь стать?
Егерем
И он снова смеется.
Женщин-егерей не бывает. Всем это известно.
Пальцы мои коснулись рукава куртки и эмблемы на нем. Круглая. Гладкая. Стершаяся почти.
ну ты, мелкая, и даешь. Когда только выросла и все-таки егерь? Помощник? Отпад кому сказать, не поверят. Матушка злится? Да, мог бы и не спрашивать, но ты все равно молодец. Конечно, занятие не для женщины, но и ты у меня не просто так женщина. Ты у меня особенная.
Плакать у меня никогда не получалось. И я закрыла глаза. Надо Нику сказать, ведь именно он утверждал, что тогда, в тот раз, что это не Вихо, что
Это Деккер, Маккорнак подошел со спины. Он у нас любитель. Мечтал в репортеры пойти, но не сложилось. А камеру купил. Хочешь, я попрошу, и он тебе отпечатает? Пленки он хранит.
Спасибо.
Просить стоило бы мне, но я не умела.
Проклятье, я ничего не умела, когда речь заходила о людях.
И эту тоже? он ткнул пальцем в мой снимок.
Нет.
Зря.
Может, и так.
А
Матушка ушла.
С вами хотят поговорить по очереди, Маккорнак развел руками, и показалось, он чувствует себя виноватым. За что? Таковы правила. И вообще может, это они ошиблись?
Слабая надежда.
Нику звонили?
Нет. Просили родню, а он просто приятель.
Я кивнула.
Просто.
Просто приятель. Просто человек, который знал Вихо лучше прочих. Просто тот, кто две недели провел в пустыне, возвращаясь лишь, чтобы пополнить запасы воды, но отыскал-таки машину. И тело неподалеку.
Ник говорил, что не верит, мне было проще разговаривать, стоя к собеседнику спиной. Отчасти и поэтому меня считали странной. Что это не мог быть Вихо, но
Я настоял.
Да.
Губы кусать не стоит. След остается. Много красных точек, будто москиты погрызли. И я пытаюсь совладать хотя бы с этой дурной своей привычкой.
Гм мне жаль, но эти поиски пустыня не всегда отдает свое. Ты же знаешь.
Я кивнула. Знаю.
Пески
Люди порой уходили, чтобы не вернуться. Тот же старик Дерри, в котором драконьего было куда больше, чем человеческого. Или Грейсленд. Его искали всем городом, но безуспешно. Мик-Спиди, заядлый самогонщик, веривший, что уж он-то пустыню знает.
Крогвар.
И чужаки, время от времени решавшие, будто до Долькрика не так и далеко, час дороги. Иногда пустыня оставляла машины. Железо ей не нравилось. Куда реже удавалось находить тела. Сколько на кладбище пустых могил?
Останови я поиски, вы бы, во-первых, не послушали. А во-вторых, продолжили бы носиться с мыслью, что он каким-то чудом выжил. Да и я сам верил. Честно.
А вот врать у него получалось плохо.
Но я кивнула.
Глава 7
Матушка вышла.
Она выглядела одновременно рассерженной и несчастной, впрочем, второму я не слишком верила, поскольку слишком уж она свыклась с этим, однажды созданным образом бедной женщины. А вот злость, та была настоящей.
Губы поджаты.
Глаза прищурены. Пальчики стискивают розовую сумку так, будто матушка с трудом сдерживается, чтобы не разодрать ее на куски.
И все же она справляется с собой.
Делает вдох. Отпускает сумочку, которая повисает на ремешке, и касается пальцами лица. Подхватывает несуществующую слезу и говорит:
У вас не найдется воды? ее голос дрожит, и Маккорнак верит.
Ей все верят.
Он спешит успокоить несчастную женщину, а меня ждут. За дверью. За этой вот тонкой дверью, где меня будут спрашивать про Вихо.
только ли про него?
Внутри холодеет, а пальцы мелко подрагивают. Я чувствую страх. И он сильнее меня. Еще немного, и я сбегу, хотя нельзя. Тот, кто бежит, он заранее виноват.
В чем?
Не важно.
Я делаю шаг к двери. Я, завороженно уставившись на нее, протягиваю руку, касаюсь шершавого полотна. Толкаю. И дверь поддается.
Добрый день, Уна этот голос смутно знаком, как и мужчина в сером гражданском костюме. Я моргаю.
Я хочу разглядеть его, но не получается.
Он стоит напротив окна, и солнце светит мне в глаза, стирая черты его лица. Я вижу только костюм. И еще загорелые руки. Белые полосы манжет. Запонки круглые. Они украшены зелеными камнями, и это вдруг кажется неуместным франтовством.
А ты мало изменилась.
Том?
Быть того не может!
Томас. Томас Хендриксон, если ты помнишь, он чувствует мою неловкость и делает шаг навстречу. А я с трудом сдерживаюсь, чтобы не отступить к двери.
Протягиваю руку.
И ее берут, осторожно так, будто опасаясь причинить боль, сжимают.
Ты изменился, собственный голос я слышу словно бы со стороны.
Так сколько времени прошло.
Он высокий.
Выше меня.
А это случается редко, потому что даже Маккорнак одного со мной роста. Билли, тот был ниже, и это его злило. В том числе и это злило.
Томас.
Надо же изменился? Или нет? Я не помню. То есть, все помню, кроме лица. И еще то, что он светлым был. И светлым остался. Правда, теперь волосы не торчат дыбом. Аккуратная стрижка.
Правильные черты лица.
И зубы на месте.
Фарфоровые, он понял, на что я смотрю, и широко улыбнулся. Лучше тебе не знать, во что они стали
Я
Сглотнула.
А если если он здесь? Выгнал Маккорнака из собственного его кабинета. Это ведь не просто так? Приехал из Тампески.
Успокойся, мою руку он отпускать не спешил. Я не собираюсь мстить. Да и по меньше мере мстить следовало бы не мне. Я был глупым наглым мальчишкой, который вовремя получил по заслугам.
Томас потянул меня, заставив шагнуть к стулу.