В чистой светлой столовой бойцов покормили бесплатно, то есть за тушёнку. Размякли они в тепле, да и купили из-под полы бутылку «шнапса». Выпили её с немочками-посудомойками уже в подсобке, там же и ответку приняли. А темнеет зимой в тех местах очень рано: север всё-таки. Спохватились вояки, взяли ещё бутылку водки для сослуживцев и рванули к месту порыва линии.
Пошёл снег. При морозе он был мелкий, как манная крупа, но не сказать, что редкий.
В глубоких сумерках не сразу нашли нужный столб, вымотались по сугробам. Наконец Волошин влез к порыву, подключил телефон, дозвонился до меня. На радостях я, замученный тревогой, и не заметил, что он доложил заплетающимся языком:
Та-варищ ле-тенант, на-ашли п-парыв! Си-час па-ачи-ним
Где вы? заорал я в трубку. Где сейчас находитесь?
Замешательство секунд на десять; затем ефрейтор промямлил обтекаемо:
Ну, за ни-мецкой ди-ревней Долго шли
Молодцы! Починитевыходите на дорогу! Подскочу к вам на машине! категорически приказал я.
Л-ладно, не по уставу ответил Волошин упавшим голосом.
Наш побитый ГАЗ-53 уже час как стоял «под парами». Я выбежал из канцелярии роты, вскочил в кабину и:
Гони, Некрасов, со свистом! До немцев.
Через пару-тройку минут мы пролетели то место, против которого в полукилометре копошились в снегу оба солдата. А вскоре я опрашивал завмага Марту да завстоловой Клару Шульц, не знают ли они, куда пошли мои бойцы.
Да, были, обедали, куда-то пошли часа в четыре
В четыре?! А мне звонили в шесть! Значит, рванём дальше, Некрасов.
А в это время солдаты замерзали. И кто из них предложил сдуру согреться водкой?
Ну, по паре глоткови на дорогу! О, потеплело! Давай ещё по два
И тут их «развезло». Стоять на лыжах они уже не могли, да и сломать умудрились одну. Ползли к дороге по рыхлому снегу, выбиваясь из сил. Когти монтёрские бросили: тяжёлые, как якоря. А потом и сидор с инструментом и телефоном.
В сотне метров от дороги упёрлись они в стог сена. Сержант хотел смеяться от радости, но лицо уже прихватил мороз, и он лишь прошлёпал синими губами:
Спасены!.. Сейчас, сейчас
Волошин тупо царапал обледенелый стог, пытаясь разгрести сено. Тщетно: рукавицы скользили по корке смёрзшейся травы. И тогда он, уже не соображая, что делает, скинул рукавицы. Уже через три минуты пальцы ефрейтора заныли нестерпимо. Он скрестил руки, сунув ладони в подмышки, ткнулся лицом в зачаток норы в стогу и затих, засыпая.
А сержант, скинув рукавицы тоже, достал спички и пытался поджечь стог.
Счас, счас, счас, счас, еле шептал он. Спички ломались, не зажигаясь; головки, вспыхнув, тут же гасли. Он уже складывал их по три-четыре с тем же «успехом». И вдруг осознал, что осталось не больше дюжины крохотных осиновых палочек, и на их серных кончикахего жизнь. Честно сказать, о товарище Шаранов уже не думал.
Тогда он сообразил: выскреб из карманов почти пустую пачку сигарет, а из нагрудногописьма из родного Горького от матери и любимой Анюты. «Последние», с ужасом понял он, последние в жизни моей». Сжал всё в рыхлый комок, придавил его к замороженному сену.
Мамочка, Анютка, спасите!.. взмолился он, поджигая бумагу. Письма вспыхнули; но он даже не почувствовал, как они обожгли ему ладонь. Крохотный участок сена стал обугливаться, но и бумагатоже. Раздувать её слабым дыханием он уже не мог; пламя погасло. И в этот момент он увидел ротный грузовик. Казалось, свет фар, как оглобли, тащит машину за собой по дороге к тёплой казарме. Быстро, слишком быстро. И тогда он закричал: