Позже начали происходить нашествия. Поначалу бандиты не решались атаковать сильную и хорошо вооруженную общину. Но с усилением голода, мороза и эпидемии, да еще и когда стало ясно, что украинская община больше ни с кем не разговаривает и не торгует, нападения стали происходить едва ли не еженедельно. Несколько раз нападали крупные ватаги боевиков-«гастролеров», против которых приходилось защищаться всеми доступными средствами. Но в основном на лагерь шли группы отчаявшихся местных, и далеко не всегда, по воспоминаниям отца, они были настроены агрессивно. В первых рядах часто виднелись женщины, несущие на руках детей, люди размахивали румынскими и украинскими флагами, пели песни, несли транспаранты и плакаты с надписями вроде «Пощадите!», но ответ был неизменно тем жепулеметный огонь. Голова полковника Симоненко седела, на его лице ежедневно пролегали новые морщины, глаза наливались кровью, но руки сжимались в кулак и становилось ясноон не остановится ни перед чем, чтобы отстоять то, во что верит.
Это ужасно! выдохнул я. Я слышал об этом прежде, но никогда не верил в эти истории!
Прошлого не изменишь, Дима, хотя люди и предпочитают вырезать из своих воспоминаний самые неприятные моменты, папа печально покачал головой.
И что, неужели никто не пытался остановить его?! не удержался я от мучавшего меня вопроса.
Я сам не заметил, что, говоря «никто», я произнес «ты», и вопрос мой прозвучал как обвинение. Я, конечно, не хотел упрекать отца. Но для меня он всегда был образцом порядочности и самоотверженности, человеком, который никогда не закрывает глаза на несправедливость. Поверить в то, что он смотрел на убийство невинных людей и молчал, я не мог.
Папа тяжело вздохнул, закусил губу, будто сомневаясь, как лучше ответить.
Дима, ты рассуждаешь абсолютно правильно. Нормальный человек должен всегда оставаться человеком. Я не оправдываю того, что происходило тогда. Но бывает, что приходится принимать сложные решения. Выбирать меньшее из зол.
На моем лице, видимо, не отразилось большого понимания, потому что папа, посмотрев на меня, вздохнул еще тяжелее.
Мама в те времена занималась уходом за ранеными и больными, а я собрал группу добровольцев, чтобы встречать людей на подходах к селению, вне зоны пулеметного огня, и убеждать их не приближаться, чтобы сохранить себе жизнь. Там, вдали от стен баррикад, часто происходили разговоры, в которых полковник Симоненко награждался нелестными эпитетами. Но я пытался одергивать смутьянов, пресекать призывы к открытому бунту, которые доносились из уст отдельных «горячих голов». Как бы я не относился к Семену Аркадьевичу, тогда нельзя было придумать ничего более деструктивного, нежели развязать междоусобицу.
П-понимаю, неуверенно ответил я, хоть и не полностью мог это понять.
Неужели ты думаешь, Дима, что хоть одного человека, видевшего это или тем более принимавшего в этом участие, перестанет мучать совесть и грызть сомнения? Ночами я порой вижу кошмары, в которых женщина с ребенком на руках падает под пулеметным огнем. Это невозможно забыть. Невозможно оправдать. Но отдавая этот приказ, он верил, что выбирает меньшее из зол.
Но ведь в селении в итоге все равно началась эпидемия! выкрикнул я.
Да. Вскоре оказалось, что карантинные меры не смогли остановить распространение инфекции.
Получается, что все это было зря? Все те убийства? прошептал я.
Мне казалось странным, несправедливым, что человек, ответственный за такие тяжкие преступления, все еще расхаживает с важным видом по Генераторному, да еще и пользуется у людей уважением. На уроках истории ничего не рассказывали о том, на какой крови было создано наше селение, и кто эту кровь проливал.
Когда проходит время, всем нам становиться легко судить. Особенно тем, кто там не был, ответил папа, посмотрев мне в глаза. Но тогда кто-то должен был взять на себя ответственность и принять тяжелое решение. Полковник сделал это. И поверь, тяжесть этого решения никогда его не оставит.
Я лишь с сомнением покачал головой. Комендант не казался мне человеком, которого мучает совесть. Хотя, может быть, я еще слишком плохо разбираюсь в людях. Может, он оттого и ходит каждый день выпившим, что пытается заглушить голоса, шепчущие ему из безымянных могил, которыми усеяны холмы вокруг крепости, которую он защитил, не считаясь с ценой?..
Я всегда считал, что мы двигаемся в неправильном направлении, продолжил папа. А окончательно в этом убедился зимой 56-го57-го. Ты ведь знаешь, в разгар эпидемии, после одной неприятной истории, мы с мамой вынуждены были покинуть селение, зимовали на выселках. Твоя мама продолжала оказывать помощь больным, невзирая на опасность заражения, а я во главе отряда добровольцев помогал охранять выселки и снабжать их дровами для обогрева. Во время одной из этих вылазок мы повстречали Стахановых. Я тебе рассказывал?
Ты сказал, что это помогло тебе многое понять со стороны, припомнил я.
Да. С точки зрения отшельников Стахановых, со стороны наблюдавших за развитием нашего селения, оно являло собой нечто вроде бандитской сходки, терроризирующей всю округу. Старший сын их предводителя, Петр Стаханов пересказал мне лишь несколько историй о непотребствах, учиненных «экспедиционными отрядами», о расстрелах безоружных людей пулеметчиками, о жестокости по отношению к собственным соплеменникам, заразившихся инфекциейи я с болью и стыдом понимал, что все в этой истории чистая правда. А его отец, Илья, только злобно сплюнул на землю и сказал, мол: «Люди вообще существа сволочные. Мы, Стахановы, мягкотелыми не были никогда, за своих близких и за землю свою всегда готовы постоять, и рука у нас на курке не дрожит. Но мы как звери в лесуне берем больше, чем надо нам и нашим семьям. Без нужды не убиваем. Не то что эти ваши ничем не брезгуют. Мы только потому и живы еще, что держимся особняком, чужим не доверяем. Так будет и впредь». Я пытался убедить их, что они зря демонизируют украинцев, что нам стоило бы объединить усилия, но Илья с усмешкой прервал мои увещевания, дав понять, что разговор окончен. Петр Стаханов какое-то время смотрел задумчиво на нас, но затем и он последовал за своим отцом, гордо задрав нос. Сколько я помню себя, такими они и были, Стахановы: гордые, суровые и всегда сами по себе. Но подонками не были никогда, за редкими, правда, исключениями. А вот насчет нас самих после того разговора у меня зародились серьезные сомнения.
И тебе удалось в итоге переубедить полковника?
Папа лишь горько усмехнулся и отрицательно покачал головой:
Полковник был убежден в правоте своей линии и готов был решительно отстаивать ее. У меня случился с ним тяжелый разговор в начале весны 57-го, когда мы после долгого перерыва вернулись в селение. Помню тот разговор слово в слово, будто это было вчера. Настроение в селении мы застали похоронное. Весна не принесла потепления, как робко надеялись по привычке отчаявшиеся люди. Отощавшие от голода и изнуренные зимой люди пребывали в мрачном смятении. Паства нашей местной сектантки «матери Марии» достигла тогда нескольких сотен душ, каждое утро они устраивали «крестные ходы», бормоча молитвы и распевая псалмы. Было несколько случаев самосожженияспятившие бабы из числа адептов Марии горели под радостные песни единоверцев. По другую сторону лагеря маршировали и пели гимн молодые люди с чубами и усиками, в неумело скроенных вышиванках поверх камуфляжа«задунайское казачье войско» нашего «атамана» Наливайченка, который больше и не думал уже подчиняться Симоненко. Казаки решительно готовились к битве за новую Родину с нацистскими захватчикамиэто как раз тогда поползи слухи, что генерал Ильин вошел в Румынию. Я повстречал несколько старых знакомцев из числа ветеранов поисковых отрядов. Они начистоту говорили, что «полкан за зиму сдал» и что «градус неадеквата у народа зашкаливает». Пожаловались, что вырастить что-нибудь в теплицах не удается, а в округе все уже давно разграблено. Экспедиции посылали далеко, за сотню и более километров, но порой никто не возвращалсято ли не могли, то ли не желали. Ошалелый от голода народ бродил по лагерю, дико озираясь по сторонам, питаясь вместо хлеба тревожными слухами и мрачными пророчествами секты матери Марии.