Она стоит снаружи, держась за холодный, покрытый облупленной краской поручень, ограничивающий съезд. Рядом за тонкий кожаный поводок, неравномерно покрытый узелками, привязана собачка, лохматая, маленькая, черно-белого цвета, с немигающими блестящими глазками. Она то ложится, то вскакивает, с нетерпением ожидая своего хозяина и переминаясь с лапы на лапу. Так же, как и Соня ждёт своего.
Вот мужчина подбегает к кассе, встаёт в очередь из двух человек и нервно пританцовывает на месте. Как назло кассирша работает медленно, и первой стоит женщина с целой тележкой товара, а за ней сгорбленная старушка, которая даже двигается неторопливо, так всегда бывает, когда сильно спешишь.
Соня сжимает руки. В голове всплывает, как он в шутку сказал ей тогда в автобусе: «Леди, Вы погнёте поручень», и лёгкая улыбка расползается по её мертвенно-бледному лицу.
Шуток не существует, напоминает она себе, и улыбка бесследно тает.
Первой за собачкой выходит старушка, стоявшая в кассу сухонькая, в бордовом балахоне, на голову накинут широкий капюшон. В загорелых руках с узловатыми суставами пальцев прозрачный пакет с тремя персиками и аутентичная кривая палка с полированным набалдажником в виде ящерообразной головы.
Персики вот купила. Есть невозможно ни запаха, ни вкуса, сетует бабушка сама себе, как пластмассовые. На море надо ехать, на море и, отвязав поводок от поручня, вдруг говорит, будто обращаясь вовсе и не к оголтелой, радостно рыдающей собачке, хвост которой вращается пропеллером: Да, Соня?
Что? Соня поднимает глаза и сталкивается с удивительно мудрым взглядом старушки. Глаза завораживают, затягивают в глубину: белки от старости коричневаты, сосуды кровенаполнены, радужка так темна, что сливается со зрачками, от такого сочетания сразу теряешь равновесие, будто поскальзываясь на льду. Кожа вокруг губ покрыта паутинкой морщинок. Голова повязана платком так, что кончики над узелком торчат надо лбом в виде маленьких рожек. В волосы, забранные под капюшон балахона, вплетены деревянные чётки и разнокалиберные бусинки из чёрной глины. И только Соня успевает заметить над бровями выцветшие татуировки в виде линий и вензелей, как старушка неторопливо отворачивается и удаляется прочь, опираясь на палку и продолжая сетовать по поводу персиков.
В этот момент мужчина, тяжело дыша, вываливается из магазина.
Соня
Та снова вздрагивает.
Старушка продолжает идти, наматывая на руку поводок, чтобы тот не пачкался об землю. Её собачка так бешено машет хвостом, что спотыкается и даже разок заваливается на бок.
Всё в порядке?
Да, отвечает Соня, посмотрев на мужчину.
И снова на странную парочку, но тех и след простыл, будто и не бывало.
Там женщина с полной телегой. И лента в кассе закончилась И я боялся, что не найду Вас здесь, признаётся мужчина.
Домой они возвращаются молча. По пути Соня ест сырок, откусывая и разминая творожные кусочки языком о нёбо. Вкусно.
Через неделю её отпускает.
На спине остаются шрамы белые полоски, словно следы от реактивного самолёта.
Депрессия мужчины только усугубляется: он с трудом реагирует на окружающее, словно не желая дальше ни жить, ни продолжать что-то строить. С утра, в первые несколько секунд после сна он ещё весел, а днём напряжён так, будто вынужден держаться на покатой поверхности, зацепившись за край лишь кончиками немеющих пальцев. Его терзает некая боль, и Соне никак не удаётся исправить это и освободить его, ни когда она рядом, ни наоборот. Его разум проясняется только на короткие мгновения, будто солнце выглядывает в просвет между грозовыми тучами, чтобы тут же исчезнуть снова.
Смысла нет, говорит он, поглощая свои конфеты и скручивая голубые фантики тугими жгутиками.
«Это называется дроп, читает Грета, повернув дневник страницами к свету, льющемуся сквозь тонкие занавески. Хочется помочь, но я не знаю как. Любое сочувствие похоже на жалость, и всё, что я могу это перестать веселиться тоже. Мне хочется утешить, но чем больше я вмешиваюсь, тем сильнее ты погружаешься в боль, будто догоняясь так необходимой тебе и тщательно выверенной дозой».
Далее буквы сливаются в ком, слова налезают друг на друга, пожирая пробелы, а отдельные остаются недописанными или уходят в каракули. Грета напрягает зрение, подносит дневник к носу.
Вот нет, чтоб нормально писать! Чему только тебя в школе учили! ворчит она, пробежав пару абзацев по диагонали.
Затем обильно слюнявит палец, перелистывает страницу и вчитывается в бегущие строчки дальше.
Глава 9
Доедать не обязательно.
«Я провоцирую его делать больно, потому что мне так привычнее жить в боли. Он и сам не понимает, зачем так жесток со мной. Мне нужна любовь, так же остро, как кислород, но чистый кислород это яд. Моя любовь неизлечима.
Я беру без разбору, убеждая себя, что это тот самый мужчина, как если бы жизнь каждый раз говорила: «Пока всё не съешь из-за стола не встанешь!» И я давлюсь и ем то, что она даёт мне, соглашаясь на первое встречное.
Доедая до конца, до крошки, вылизывая тарелку»
Грета, читающая дневник и уже пять минут как натирающая зеркало тряпкой, вдруг застывает, и её накрывает воспоминаниями из детства.
Сиди и ешь, ясно?! рычит мать, и маленькая девочка сжимается от ужаса, гремящего над головой. Пока всё не съешь из-за стола не встанешь!
Грете восемь.
Перед нею в тарелке остывший пресный суп с кусками наломанной моркови, серыми кубиками картошки, уродскими стручками гороха и миниатюрным кочанчиком капусты, плавающим по центру. Последний кажется таким привлекательным, что девочка ведётся на это вылавливает ложкой, кладёт в рот. Но, раскусив, понимает, что в нём сконцентрирована вся квинтэссенция мерзости этого супа. Грета с отвращением глотает раскусанный напополам кочанчик, но он застревает в горле. На глазах выступают слёзы, и она непроизвольно всхлипывает получается громко.
Заткнись, а то получишь! шипит мать.
Получасовые рыдания, которые предшествовали обеду, играют с маленькой девочкой злую шутку она начинает не икать, а хуже безобразно и громко всхлипывать, это происходит помимо её желания, непризвольно.
Я что сказала? кричит мать уже в голос, и её глаза вмиг белеют от ярости. Рывком, за волосы она стаскивает дочку на пол.
С грохотом уронив табурет и отбросив во взмахе руки ложку, которая с бряканьем отскакивает от стены, Грета жёстко приземляется на копчик. Женщина тащит её в угол место, где происходит наказание временем, и та кричит, волочится, не успевая перебирать ногами. С размаху обезумевшая мать швыряет её головой в пол.
Неизвестно ещё, что хуже: эта капуста, застрявшая в горле или бесконечное стояние на коленях в тёмном углу. В поле зрения появляется ремень, и дальше мать орёт и одновременно лупит её, отбирая последнее веру в то, что та достойна просто хотя бы жить.
Девочка вырывается, бежит в комнату и прячется под кровать, но мать тяжёлыми шагами настигает её, откидывает покрывало, обнажая перед жестоким миром, и за ногу вытаскивает наружу.
Ещё не так получишь! остервенело кричит она, сдирая с Греты колготки.
Ремень приходится пряжкой по тонким ногам. Девочка взвизгивает, прикрывается и словно стальными прутами получает ещё и по пальцам. Боль запредельная.
За что? За что-о-о?
Закрой рот! кричит мать вероятно боится за то, что подумают соседи.
За волосы она тащит её обратно в угол.
Ещё два оглушительных удара обрушиваются сверху, Грета кидается на стену и сползает на пол, где и остаётся лежать, крупно дрожа всем телом. Мать бросает ремень, тот с грохотом падает рядом, и уходит. Давя в себе всхлипы, Грета плачет в окружении жгучей ошеломляющей боли маленькая девочка, которую только что в лице матери жестоко избил сам мир. Мир, обнуливший её значимость, в доступной и жёсткой форме дал понять, каков он, и, лёжа тогда в углу, Грета уяснила это полно, на самом глубинном уровне