А теперь принесите мне ветку.
Глава 8
Нет никакой боли кроме той, что мы придумываем себе сами.
Безразличный город кольцом обступает многоэтажку, обволакивает, приникает множеством гнусных ртов, заглатывает заживо, словно огромный кракен.
Соня с трудом разлепляет глаза, встаёт и, покачиваясь, понуро плетётся на кухню. Возвращается с веткой, которую мужчина с лёгкостью забирает из её безвольной руки.
Не надо, едва слышно произносит Соня.
На живот, командует он.
Она повинуется, не веря в происходящее. Но оно свершается.
На лопатки обрушивается удар, яркой молнией разорвав спину на две половины.
Больно-о-о! взвизгивает Соня, подскакивая.
Он заваливает её обратно и продолжает. Она корчится, закрывается руками, получая ещё и по пальцам. Раз за разом ветка жгуче, с хлёстом опускается на тонкую кожу, оставляя полоски, и Соня надрывно, захлёбываясь, кричит:
Больно!
Её спина это бледное полотно, и он раз за разом рисует длинные шрамы, рассекая её до крови.
Бо-о-ольно!
Он не слышит её семь раз подряд. Соня заглатывает воздух рывками, уродливо всхрипывает, и сознание шустрой птичкой выскакивает из тела.
Начинается страшное.
В животе появляется нечто чернявое, с щупальцами и присосками. Выделяя едкую слизь, оно лезет сквозь тесное горло, застревает в глотке и этим душит, так что Соня истошно закашливается, скатываясь с матраса на пол. Ей кажется, что здесь и сейчас она задохнётся или же наблюёт кишками прямо на исцарапанный, старый паркет. Пальцы давят на рёбра, корябают кожу, чтобы добраться до лёгких и дать им живого воздуха. Живот титанически сводит.
Леди? мужчина подходит ближе.
Она подползает к его ногам и чужим голоском мурчаще поёт:
Не выпускай её никуда, гер-р-рой.
Что?
Чудовище пухнет, заполоняя собою тело, превращая его в бесформенный сгусток. Вместе с этим проходят и судороги, молниеносно. Всё погружается в хаос. Сознание меркнет.
В голове приказами мелькают отдельные мысли.
«Выйди». Как есть голая она встаёт и с целеустремлённостью зомби идёт в комнату, где ввиду летней жары открыта балконная дверь.
Двенадцатый этаж.
Ей надо выйти.
Из стены выпрыгивает нечто въерошенное: взвизгнув фальцетом упоротое: «Банзай!», врастопырку, отклячив хвост, оно распластывается лепёшкой и едет по паркету прямо Соне под ноги. Та запинается о живую преграду и падает на бок, неловко подмяв под себя руку. Чёрное нечто комично мявкает и с кошачьей сноровкой прыгает в противоположную стену, где и исчезает.
«Бред какой-то. Что за Кошка?»
«Кошка».
Секунды замешательства. Она механистично встаёт, подходит к двери, распахивает её, выходит на балкон и рёбрами налегает на край, за которым начинается пропасть.
Мужчина успевает догнать. Он грабастает её негнущееся, будто палка тело и уволакивает вглубь квартиры.
Глаза Сони пусты, смотрят слепо. Он толкает её в кресло-мешок, в воздух взлетают и опадают волной пушистые пряди волос, и торопливо закрывает балконные двери на обе ручки.
«Оденься». Словно кукла, взмахнув конечностями, она выбирается из кресла и направляется в спальню, но, увидев на пороге ветку, отшатывается, словно от вида подохшей крысы.
«Неважно. Иди голой. Иди». Она шагает в прихожую, но мужчина преграждает ей путь. Взволнованно говорит:
Вам туда нельзя.
Почему же? дебильная улыбка расползается по Сониному лицу, губы трясутся.
Мужчина заворачивает её на кухню. Усаживает на диван.
Соня пристально смотрит на узкую форточку, затянутую сеткой. Отворачивается. Встаёт. Упрямо идёт на выход, улыбка висит на лице точно дождик на лысых ветках выброшенной новогодней ёлки. Мужчина возвращает её обратно.
Трое суток она отсутствует: пьёт, ест, глядит тупо или сквозь стену, и упорно хочет уйти. Он убирает с кухни ножи, заточенные по-самурайски. Закрывает наглухо балконные двери, откручивает ручки. Входную тоже закрывает на ключ, а саму Соню привязывает к себе верёвкой, охраняя её от неминуемого самой себя.
На нём нет лица, смотреть жалко: осунулся, измождён, футболка измята. На ночь они остаются связанными, и перед сном он сопровождает Соню в туалет, оставаясь снаружи, за приоткрытой дверью. А утром отвязывает и сидит на диване, рядом, боясь уснуть. Клюёт носом. Поверхностно дремлет.
Она откапывает в своей сумке таблетки и удобно устраивается на полу. Методично кладёт их в рот, одну за другой.
«Нет никаких дверей. Можно уйти и так».
Успевает съесть три или четыре, прежде чем мужчина дёргается, просыпаясь, и с лёгкостью отнимает остатки пачки.
Съеденная доза вызывает лишь безразличие. Облегчения не наступает. Соня с удивлением наблюдает, как она же сидит на полу, обдолбано глядя на воздух густой, словно кисель.
На четвёртый день они выходят гулять. Мужчина крепко держит её за руку, со стороны это походит на влюблённых школьников, рядом с дорогой стискивая пальцы так, будто боится, что в любой момент она может ринуться под колёса машины.
Определённо может.
Они идут к лесу, мимо той самой берёзы и мятлика к розовым кустам иван-чая, подсвеченным золотистыми солнечными лучами.
Там мужчина тихонько отпускает Соню, и она смиренно следует рядом. На его лице написана смертельная усталость, должно быть, казнит себя, но это происходит молча, а потому безжалостно. Они садятся на ствол мёртвого дерева, упавшего так давно, что кора успела облезть, а древесина стать серой и бархатистой.
Знаете Это прозвучит странно Вы, возможно, не поверите, но глухо выдаёт мужчина. Этой веткой при упоминании ветки Соня непроизвольно вздрагивает и съёживается, я хотел сделать приятное.
Приятное, да, повторяет она, наблюдая, как шмель садится на лиловый цветок, и тот изящно прогибается под его внушительным весом.
Вместо сильного мужчины перед ней предстаёт нескладный маленький мальчик брошенный всеми и всеми забытый, в расхлябанных сандаликах со стоптанными задниками, изодранной коленкой с засохшим поверх болячки струпом и в рубашке с пуговицами, болтающимися на нитках. В кармане колючие крошки от булки, огрызок карандаша и самодельный человечек, смотанный из куска найденной на дороге проволоки. Руки в цыпках, заусенцы под корень обкусаны. Глаза глубокие, серьёзные не по-детски.
Ему так бесприютно, что Соню, словно холодным облаком, накрывает всеобъемлющей жалостью, жалостью материнской, замешанной на безусловном принятии и самопожертвовании. Пронзительное чувство бьётся подранком где-то под сердцем.
«Гладить и гладить по голове, целовать в висок и жалеть, дать ему живительного тепла, спасти, вытеснить необъяснимую жестокость своей любовью и состраданием».
Я хочу сырок, произносит Соня.
Сырок? оживлённо переспрашивает мужчина. Хорошо. Пойдёмте, купим сырок. Ванильный, да?
Да, Соня поднимает глаза, и на её измождённом лице мелькает слабая улыбка, которая тут же гаснет.
Они доходят до супермаркета. При их приближении стеклянные двери призывно раздвигаются, приглашая войти. Внутри ярко горит свет, ходят с тележками люди, и Соня резко отшатывается.
Идёмте, говорит мужчина, крепко стискивая её руку.
Я не пойду, говорит она, упираясь. Тут подожду. Ладно?
Он пристально смотрит ей в лицо. Взволнованно произносит:
Леди я застану Вас здесь, когда вернусь? Так ведь?
Открытые настежь двери ждут.
Да, коротко кивает она. И снова её лицо озаряет блуждающая улыбка только на полсекунды.
Нервно моргая, он отпускает её руку и напряжённо следит за реакцией: кажется, ждёт, что вот сейчас она рванёт с места в карьер и диким мустангом ускачет в прерию. Но Соня делает шаг к поручню, установленному на крыльце, и, взявшись за него по-детски рука к руке, застывает статуей.
Не бойся, говорит она грустно, я буду ждать тебя, сколько потребуется.
Ладно. Ну ладно, что ж.
Мужчина неуверенно заходит внутрь, прозрачные двери сходятся за спиной. Сквозь стекло видно, как, огибая тележки и покупателей, он бежит в молочный отдел, будто речь идёт о жизни и смерти, а не о банальном сырке, ванильном сырке, для Сони.